Господин Пруст

Альбаре Селеста

— Иди к «Бон Марше» и выбери самые красивые и тонкие.

Она принесла мне очень нарядные, тонкой выделки и с вышитым инициалом, но они сразу же мне показались не такими воздушными, как надо. Г-н Пруст, взглянув на них, сказал:

— Это никуда не годится, Селеста, мне они не нужны. Делайте с ними что хотите.

— Сударь, вот увидите, я их перестираю и отглажу. Тогда они не будут такими новыми.

На это он ничего не ответил, а я все очень тщательно выстирала и выгладила. Увидав их, он позвал меня:

— Селеста, я же сказал вам, что мне такие платки не нужны. Прошу вас, поймите, это не предрассудок и не каприз. Они недостаточно тонки, и от них щекочет в носу. Я чихаю, а для астмы это очень плохо. Пожалуйста, больше не кладите мне их.

Но

я хотела попробовать еще раз. Помногу раз выстирав и перегладив новые платки, я переложила их между старыми, и он сначала как будто ничего не заметил. На самом деле просто ждал моего прихода за чем-нибудь другим. И вот, когда я вошла, он взял один из этих платков и маникюрные ножницы, взглянул на меня и тихо сказал:

— Дорогая Селеста, вы, кажется, так ничего и не поняли. Сейчас я вам все объясню и покажу.

С этими словами он начал резать платок на полоски. А когда закончил, то добавил:

— Теперь поняли?.. Запомните раз и навсегда, Селеста, носовые платки, как обувь, приятны только уже поношенные. И поэтому оставим только старые.

Если бы г-н Пруст был, как иногда говорили, мнимым больным или просто хотел сделаться интересным своей болезнью, тогда от его постели не отходили бы доктора и повсюду в доме лежали бы лекарства. Но за все эти восемь лет он не позвал никого другого, кроме доктора Биза, к которому издавна привык и которому доверял.

— Это очень хороший доктор, — говорил он мне. — А то, что прописывает слишком много лекарств, то я и без него знаю, когда их нужно принимать.

Г-н Пруст родился в семье медиков, и у него был пример отца. Несколько раз он рассказывал мне про один случай, который очень смешил его.

— Однажды утром, когда мой отец еще завтракал, докладывают о каком-то г-не, требующем срочно его видеть. Отец сначала отказал, сказав, что хочет спокойно позавтракать, да и потом он занят, и поэтому пусть этот человек приходит в то время, которое ему назначат. Но посетитель настоятельно просит, даже умоляет. С раздражением отец кидает на пол салфетку, идет в приемную и начинает осматривать и расспрашивать его. И вдруг отец кричит: «Спасайтесь, сударь, бегите, горим! По­жар!» И больной сбежал, как заяц, ни о чем больше не спрашивая. Отец сразу же понял, что он не вполне нормален. Понимаете, дорогая Селеста, ведь всегда было одно и то же: садимся за стол — телефонные звонки, вечером непрестанно за ним присылают. Он возвращался и говорил: «Осмотрел такого-то, у него то или это, я ему прописал такое-то лечение». И рассказывал уже в подробностях. Поэтому сын врача становится и сам в некотором роде медиком, когда вокруг говорят только об одних болезнях. Я прекрасно знаю, что мне нужно, уж поверьте.

Именно поэтому он предпочитал всем другим доктора Биза — седеющего невысокого человека, очень спокойного, очень серьезного, очень вежливого, который называл г- на Пруста «мэтром». Он был рекомендован братом Робером, ставшим, как и отец, знаменитым профессором, а с доктором Бизом учился вместе в университете. Г-н Пруст обычно никогда не обращался к брату по поводу своих болезней, только уже в самом конце, да и то вызывал его не сам, а мы с доктором Бизом.

Он почти и не слушал его или добродушно над ним подшучивал, как бывало, и сам мне говорил:

— Я сказал ему: «Милейший доктор, сегодня вы прописываете мне лекарство, о котором еще позавчера сказали, что оно отравляет меня. Как это понимать?»

Он так забавлял г-на Пруста, что попал в его книгу «Пленница».

Г-н Пруст принимал только те лекарства, которые хотел. И что бы там ни рассказывали, он ничуть не был рабом таблеток. Правда, у него на столике всегда лежали веронал и кофеин. Но он ни в коем случае не принимал их постоянно. Самое главное, чтобы они всегда находились под рукой. Дело еще и в том, что одно неизбежно влекло за собой другое. Если, например, вечером он чувствовал себя слишком усталым или ему хотелось заняться работой, тогда он принимал кофеин — и, есте­ственно, чтобы потом как-то сгладить его действие и отдохнуть, нужен был веронал. Однако все это только очень малыми дозами и очень осторожно. Ничего другого он никогда не употреблял. Все разговоры об адреналине — не более чем сплошные выдумки.

Правда, он часто вызывал доктора Биза, нередко на этом настаивала и я. Тогда он говорил:

— Хорошо, посмотрим. И назавтра или через пару дней соглашался:

— Ну, ладно! Зовите доктора Биза! Но всегда и все решал только он сам.

Доктора Биза чаще всего приглашали — и он всегда сразу же появлялся — по каким-нибудь пустякам, я долго не могла понять, в чем тут дело. Они сидели вместе значительно дольше, чем было нужно для любой консультации. Он никогда ничего не говорил мне по этому поводу, но, зная его, я думаю, они просто разговаривали, главным образом, о его книге, чтобы г-н Пруст мог получить нужные ему сведения. После этих бесед он бывал очень доволен и улыбался иронической усмешкой, как всегда после хорошо проведенного времени. Да, зная его манеру работать, я уже заранее могла сказать, когда он позовет доктора Биза, чтобы мучить его всяческими не­удобными вопросами.

В сущности, главным лекарством против астмы — единственным, к которому он регулярно прибегал, — были окуривания. Помню, как он говорил мне, весь бледный после долгого вдыхания:

— Только это мне и помогает по-настоящему. Я пробовал сигареты Легра с тем же порошком, но их бумага, даже самая тонкая, нехороша для меня. Лучше всего дым в чистом виде.

Этот темно-серый порошок, который он зажигал для окуриваний, заказывали в аптеке Леклерка, на углу улиц Виньон и Сэз. А дома все было приспособлено для этого действа. В коридоре, который вел в туалетную комнату, стоял небольшой столик и на нем два подсвечника, один с постоянно горевшей свечой, другой запас­ной. Свечи я закупала на улице Сен-Лазар коробками по пять кило. Зажигали их только в кухне, чтобы до его комнаты не доходил ни малейший запах серы или го­ревшей спички.

Каждое утро, то есть уже после полудня, проснувшись и еще до кофе он «курил». Если я была в комнате, то подавала ему свечу, но порошок он насыпал сам, потом зажигал его на блюдце от свечи маленьким квадратным листком бумаги верже, которую тоже покупали целыми коробками. У изголовья всегда стоял плотно закрытый ящичек, чтобы бумага не запылилась.

Иногда он зажигал две или три щепотки порошка для короткого окуривания, а если хотел продлить его до получаса или даже до нескольких часов, то постепенно добавлял порошок. Случалось даже открывать новую коробку, и тогда стоял такой дым, что хоть ножом режь, как и в тот мой первый приход. Но иногда он звал меня и говорил, показывая на открытую коробку:

— Унесите ее, Селеста. Я передумал, попробую обойтись без курения.

Редко когда распечатанная коробка с первого раза совсем опустошалась. Но, по его понятиям, она уже больше никуда не годилась, и ее следовало выбросить. Никола собирал эти остатки для знакомого астматика, зная, что г-н Пруст никогда не будет ими пользоваться.

Но после кофе он не окуривался до следующего дня, даже когда возвращался откуда-нибудь очень усталый.

Конечно, от всего этого дыма было множество неудобств и неприятностей, ведь, пока г-н Пруст оставался в комнате, не могло быть и речи о том, чтобы открыть окна. К счастью, в домах на бульваре Османн были очень глубокие камины с прекрасной вытяжкой. Поэтому каждый день даже посреди лета топили — и, конечно, только дровами — ведь запах угля он тоже совершенно не переносил. Благодаря этому дым от порошка Легра моментально улетучивался. Он сам подавал мне сигнал разжечь огонь жестом руки, без слов — после окуривания он никогда не говорил, — или же брал листок бумаги и начинал писать: «Зажгите...» — но я уже сразу дога­дывалась, и он едва заметным жестом и улыбкой благодарил меня. В очень жаркую погоду было достаточно одной небольшой закладки — только для того, чтобы вышел дым. Зато в холод я топила большими поленьями, и, если он работал ночью и пламя начинало угасать, раздавался звонок, и мне говорилось: