Господин Пруст

Альбаре Селеста

— Посмотрите, она действительно ушла?

Успокоившись, г-н Пруст рассказал мне о происшедшем:

— Представляете, Селеста, ей втемяшилось в голову, что вы убеждаете меня уволить консьержей, чтобы больше не пускать ее на порог. Ну, для себя она добилась этого — я не желаю ее больше видеть. Но это еще не все. Знаете, зачем она привела ту женщину? Чтобы вместе с ней побить вас. Едва войдя сюда, она сказала: «Предупреждаю вас, сударь, я пришла еще с одной особой, и мы зададим вашей Селесте хорошую взбучку!» Поэтому я и позвонил, боясь, что она вам что-нибудь сделает. Но будьте спокойны, это уже не повторится.

Я

видела, что он потрясен, да и сама была в таком же состоянии, словно свалилась с облака или как несправедливо обиженный ребенок. Ведь я всегда старалась держаться в стороне, никогда никому не сделала какой-нибудь неприятности и не сказала ни одного плохого слова; старалась быть предупредительной и с Селиной тоже, когда она приходила. Всю ночь случившееся не выходило у меня из головы. Я никак не могла понять, почему она так озлобилась, и мне было больно еще и за г-на Пруста. Не успокоившись и на следующий день, я все это высказала ему. Но теперь я уже рассердилась и стала объяснять, что вчера, наверное, от неожиданности даже не стала бы защищаться, но если это повторится и она снова посмеет прийти с той же целью, то я спущу ее с лестницы, как тюк грязного белья. Помню, что никак не могла остановиться в своем негодовании на подобные трюки:

— Я лучше уйду, чтобы не подвергать вас подобным сценам из-за моей персоны. Я сюда не напрашивалась, у меня даже в мыслях не было вести подобный образ жизни. Вся семья моего мужа при деле, и сам он женился, имея в виду приобрести собственное заведение, как только появится возможность. Здесь мне хорошо, я ни на что не жалуюсь и рада услужить вам. Но теперь для меня никак нельзя оста­ваться. Вы прекрасно знаете, я и не покушалась на место Никола. А раз дело обора­чивается таким образом, берите обратно Селину, так будет лучше.

Он дал мне выговориться, потом очень мягко стал возражать, говоря о своем одиночестве и болезни и все время повторяя, что с Селиной дело уже решенное и он не хочет ничего о ней слышать.

Итак, с четой Коттен было покончено. Мы увидели Никола еще только раз. С фронта он писал г-ну Прусту и даже прислал свою фотографию в солдатской форме. Помню, в одном письме он сообщал: «Мне здесь очень хорошо. Я теперь повар генерала Жоффра. Все офицеры в восторге от моей кухни, так что, сами понимаете, мои дела просто прекрасны».

Но г-н Пруст, прочитав это письмо, сказал:

— Ах, Селеста, он погиб! Ведь ему приходится выпивать портвейн и мадеру от всех соусов. Смотрите, как он растолстел.

Однажды Никола даже приехал в отпуск. Но он был тощий, как кукушка, и желтее лимона — я едва узнала его. Ко мне он тоже переменился — верно, Селина насказала ему всяких небылиц. Он даже не поздоровался со мной, а лишь робко спро­сил, можно ли видеть «г-на Марселя». Г-н Пруст уже проснулся и сразу же принял его. Потом он рассказал мне, что Никола жаловался на болезнь и просил помочь ему вылечиться. Г-н Пруст направил его к большому специалисту по сердцу, доктору Неттеру, с наилучшими рекомендациями. Доктор Неттер ответил, что осмотрел его, но, к сожалению, мало шансов на спасение. В тот день г-н Пруст сказал мне:

— Что вы хотите, Селеста, этому человеку было здесь хорошо, ведь он нуждался в тихой, спокойной жизни и, как и я, терпеть не мог всяческих неурядиц. Но ведь насильно мил не будешь...

Селину мы тоже увидели только раз, когда Никола был в больнице. Она пришла

и просила у г-на Пруста одеяло, потому что муж сильно мерзнет. Он велел мне отдать красное стеганое одеяло, которым сам уже много лет не пользовался. Оно было подарком от их горничной в родительском доме, очень красивой девушки. Она сшила его собственными руками. Эта Мари была одной из влюбленностей г-на Пруста в молодые годы.

Селина и Никола навсегда ушли с бульвара Османн; почти сразу после возвращения из Кабура ушел Эрнест, и началась жизнь затворника, когда г-н Пруст замкнулся в своем труде и я вместе с ним. За все восемь лет, до самого конца, уже ничто не тревожило эту жизнь.

Рассказывали, будто он несколько раз собирался куда-то переехать — то ли в Ниццу, то ли в Венецию. Но разве я знаю? Говорили даже, когда аэропланы очень сильно бомбили Париж, я уговаривала г-на Пруста вернуться в Кабур или уехать на Лазурный Берег, к старой подруге его матери, госпоже Катюсс. Все это неправда. Иногда у него появлялось желание, даже потребность сделать перерыв или ненадолго отвлечься на что-нибудь другое — видом города, пейзажа, картины, церкви, — как тогда в Кабуре воспоминаниями о больших приливах в Бретани. Но всегда это кончалось одинаково:

— Вот окончу книгу, и мы поедем... увидите тогда, как это прекрасно...

Закончить книгу — это было самое главное, и, начиная с той осени 1914-го, все его существование сосредоточилось вокруг этого.

Он стал разрывать связи. Еще до Нового года решил отказаться от телефона. Он будто бы всем объяснял, что совсем разорился. Но это была лишь отговорка. Ведь он продолжал тратить деньги на свои фантазии. А на самом-то деле просто не хотел, чтобы его беспокоили, и устраивал по собственному усмотрению и свои, и чужие визиты, да и вообще все отношения.

Оставалась только одна забота — спокойно писать, а для этого было нужно одиночество. Именно поэтому он создал и воспитал меня. Так же, как детей учат ходить, он шаг за шагом учил меня служить ему.

Я и сегодня удивляюсь легкости, с которой приспособилась к такому существованию, хотя ничто не располагало меня к этому. Все мое детство прошло на дере­венской свободе, я была окружена любовью матери. Мы ложились с курами и вста­вали с петухами. И вот, на удивление естественно, я стала, как и он, вести ночную жизнь, словно никогда и не жила по-другому. И это было не просто приспособлением. Можно сказать, что двадцать четыре часа из двадцати четырех и семь дней из семи я существовала только для него. Хоть у меня и нет ничего общего с той женщиной из его книг, которую он назвал Пленницей, но и я вполне заслужила это имя.

Помню один случай из самого первого времени, который так расписали, будто в первое воскресенье нашего отшельничества я оделась, как для мессы. Я каждый день одевалась для мессы, которая для меня происходила здесь, на бульваре Османн. На самом деле это был обычный день и, конечно, как всегда у г-на Пруста, вечером, а не в церковный час. Может быть, он заговорил о моей семье, моем детстве. Помню только, что я сказала ему:

— Видите ли, сударь, вот в чем дело. У вас я совсем никуда не выхожу, кроме как по вашим поручениям. Однако матушка воспитывала меня так, чтобы я ходила к мессе каждое воскресенье. А здесь я не только не хожу — почти и не вспоминаю.