Господин Ветер
Шрифт:
Ползет, ползет пустая змеиная шкурка — кинопленка, застревая на каких-то полусмытых кадрах. Но вот снова — стоп кадр, аппарат перегревается, пленка горит, огонь жжет Кристофера так, что больно смотреть и слезы наворачиваются на глаза.
А в них смотрят другие глаза — две блестящих бусины, два глаза подранка, которого собака Митя не смог убить и проволок Копне, а тот с остервенением хлещет птичьим телом о ствол дерева: «Живая, бля! Получи! Получи!». Митя не плачет, но его тошнит, и тело разрывает боль, словно он сам — эта птица. Он идет сквозь болото, оставляя и ружье, и друзей навсегда позади. «Митька — слабак, у кого четыре глаза — тот похож на водолаза…»
«Но что ты можешь поделать, если вдруг однажды стал этой птицей и до сих пор не получил у себя прощения. И вот ружье снова вернулось к тебе».
«Оставь эти глаза, этот хрип и крик, эту войну внутри. И расскажи себе другую сказку, где нет смерти, а есть лишь смех и любовь. Ты еще много раз ходил в тот лес копать оружие, но больше никогда не охотился. — Кристофер положил ружье на место, снова накрыв его какими-то тряпками. — Рассказывай, крути кино, до Аты еще несколько десятков километров и турки вовсю заняты разговором между собой».
«Эта история произошла позже. Огурец, Копна и Гарик уже были в своих тюрьмах, Копна — в настоящей, Огурец — в тюрьме под названием алкоголь, а Гарик — в тюрьме по имени семья. А ты уже стал Крисом, ты учился в институте, и твоей тюрьмой было одно — поиск свободы».
Последний раз в лес за трофеями Криса вытащил бывший одноклассник Леха. Тот был влюблен в хрупкую маленькую девушку по имени Маша, но почему-то вместо обычно принятых цветов, конфет и прочих мелких, приятных каждой женщине штучек, дарил украденные с военной кафедры предметы вооружения. Маша уже была счастливой обладательницей противогаза, пулеметного патрона и учебной гранаты.
Но ко дню Машиного двадцатилетия требовалось принести что-то особенное, и Леха уговорил Кристофера совершить поход в лес. На этот раз они не копали, а смотрели на то, что лежало сверху, уже откопанное трофейщиками или саперами. Они нашли неподъемное сорокапятимиллиметровое орудие, столь же тяжелый станковый пулемет с полностью прохудившейся рубашкой, множество мин-летучек, полевую кухню, по оси сидящую в земле, танк со съехавшей башней, и наконец — поеденное ржавчиной противотанковое ружье.
Его под видом дерева перевезли в город, почистили шкуркой, выкрасили в черный цвет, и Леха, повязав на ствол большой розовый бант, преподнес трофей возлюбленной. Кристофер не знал насколько ей понравился подарок, ибо дарение происходило в интимной обстановке, но родителей Маши он в восторг явно не привел и вскоре ружье вернулось к дарителю и несколько лет опасно висело над Лехиной кроватью.
«Вот ее бы этим туркам, а не жалкую двустволку».
— Ну что, барат, паедешь Джамбул. Гостем будешь.
— Не, я в Алма-Ату.
— Здесь до нее рядом, — сказал Малик. — Автобус часто ходит.
Он простился с драйверами и уютным грузовиком, ответившим Крису теплым солярно-дымным выдохом, и направился к автобусной будке. Та оказалась пустой — видимо автобус недавно уехал. Здесь, возле города, стопить было труднее: останавливались часто, благо машины шли одна за другой, но, как правило, просили денег. Третья по счету легковуха взяла Криса. Старенькая единичка с еще более старым киргизом, который довез его почти до самого саидовского дома. Крис даже не стал предварительно звонить по телефону — в такую рань кто-нибудь на флэту да есть.
Дверь открыл сам хозяин — в сером халате и черно-белой таджикской тюбетейке. С возрастом он все больше походил на Саида, в честь которого и получил это прозвище — невозмутимого героя песков, откопанного Суховым в «Белом солнце пустыни».
— Привет. — Саид поздоровался так, будто бы Крис выходил на пять минут за сигаретами. — Проходи.
Кристофер скинул обувь, носки и зашел в ванную, где вымыл ноги. «Как хиок,» — сказал бы какой-нибудь шаман из Саарема. Затем — босиком — в комнату.
История, описываемая в третьем отступлении, произошла одним прекрасным утром в лагере Радуги, выросшем в глухих лесах между Питером и Москвой, за два месяца до основных событий книги. Это слова моей цивильной «писательской и хроникальной» части, другая же часть, или ипостась (увы, я еще не обрел абсолютной цельности) склонна полагать, что «времени не существует», так написано на бумаге, которой я заклеил окошечко моих элетронных часов, эти же слова повторит большинство друзей Кристофера, ведь они, в том числе и шаманы из Саарема (о том, кто такие шаманы из Саарема, и об их жизни — в следующих отступлениях) считают, что время течет только в нашем сознании и говорить, что было до, а что после — бессмысленно. Здесь и Сейчас. И, отбросив цифры, можно сказать — хорошее время, красивое время, или — плохое время.
Итак, Крис проснулся. Туман, перемешанный с дымом уже остывающих костров, ибо утреннее небо, как сказал бы Дэгэ, уже опустило свой белый зад на мягкий ковер леса, где типи и палатки стоят среди сосен словно большие грибы или цветы, вплетенные в общий узор. Умеющий летать в этом вязком небе смог бы прочесть в перекрестье тропинок знаки судьбы. Крис взмахнул руками, подражая птице, и вроде даже почувствовал некоторую легкость, однако не взлетел, а направился пешком к центру лагеря, читая свою судьбу собственными ногами.
И первый знак появился в виде темной фигуры с ярким желтым солнцем на груди. Это мог быть только Сурья. Шаман не видел Криса: Сурья задумчиво вертел в руках небольшой белый цилиндрик и никого вокруг не замечал.
— Доброе утро Сурья. — Крис сложил ладони в приветствии. — У тебя солнце на футболке как противотуманная фара.
— А, Крис. Действительно доброе. — Сурья откинул рукой с загорелого лица дрэды и продолжил возню с пластмассовым цилиндриком.
— Что это у тебя?
— Вот видишь, подарили кофемолку, а там ганжа. Надо ганжа размолоть, высыпать, кофе сварить. Только ручки нет.