Госпожа
Шрифт:
– Не хотел бы я оказаться в ее черном списке, - признался Уесли.
– Ты бы и не смог, даже если бы постарался.
– Приятно знать.
Сорен сделал глоток вина и развернулся на скамейке так, что теперь сидел лицом к Уесли.
– В ту ночь рассказ о моем отце, о том, что он делал с сестрой, что я сделал с ним в ответ, был не единственным, что я рассказал Элеонор. Сначала я спросил, уверена ли она в том, что хочет знать всю правду обо мне. Я предупредил ее, что это изменит ее мнение обо мне, о нас, даже, возможно, все ее видение мира. Я давно подозревал, что Элеонор одна из нас. При первой нашей встрече на ее руках были следы ожогов,
– И вы рассказали ей о себе?
– Да. В ту ночь я рассказал ей все свои секреты, все важные. Сказал, что я был садистом, который возбуждается, лишь причиняя боль другому человеку, психическую или физическую, и если мы однажды станем любовниками, я буду делать ей больно. Я должен. Я все это сказал ей и не щадил, опуская отвратительные подробности. Когда ей было пятнадцать, она четко дала понять, что хочет меня. Когда ей было шестнадцать, она еще более четко дала понять, что влюблена в меня и знала, несмотря на все мои попытки спрятать свои чувства, что я тоже влюблен в нее. Я отбросил все притворство, все увертки и выложил всю темную, суровую правду перед ней.
– Что она сделала?
– Она сказала три самых прекрасных слова, которые я когда- либо слышал.
– Я люблю тебя?
– предположил Уесли.
Сорен опустошил бокал вина одним глотком и поставил тот на рояль.
– И это все?
– Сорен произнес слова так обыденно, что Уесли не был уверен, что расслышал его.
– Что?
– Это и сказала Элеонор, когда я рассказал все ужасы, которые любого другого заставили бы бежать без оглядки. Она сказала: «И это все?» Сначала я даже не знал, что ответить. Не помню, что ответил. Но я помню ее смех и вздох облегчения. Сказала, что переживала, что со мной действительно что-то не так. Возможно, терминальная стадия рака, или я был серийным убийцей. Или еще хуже, сказала она, я мог быть импотентом.
Уесли рассмеялся. Он не мог сдержаться. Так похоже на Нору.
– Так похоже на нее.
– Эта семнадцатилетняя девушка была храбрее, чем я в ту ночь. Я ждал от нее шока и отвращения и молился, что со временем она поймет и примет или, по крайней мере, простит меня за то, кем я был. Рассказать ей правду казалось самым рискованным, и все же я любил ее слишком сильно, чтобы дальше держать в неведении. Я боялся, что она оттолкнет меня. Но на самом деле она сказала, что принадлежит мне, и знала, что принадлежит мне с момента нашей встречи, и ее тело было моим, и я мог делать с ним все, что пожелаю. Она любила меня. Она доверяла мне. Она знала, что я не причиню ей боль, даже если ей будет больно. Мы впервые поцеловались, и я ощутил то, о чем никогда не мечтал.
– Счастье?
– Нормальность. Я ощутил себя нормальным. В прошлом я был влюблен, и, определено, испытывал счастье. Но никогда не чувствовал себя нормальным. Она с такой готовностью приняла все во мне, я переживал, что она будет презирать или бояться, почти дураком себя ощутил. Когда мы с Кингсли были подростками, в школе, мы часто поздравляли друг друга с тем, каким прекрасными извращенцами были. Мы, как типичные подростки, думали, что отличаемся от всего мира. Мы были двумя заблудшими душами, которые нашли друг друга на пустыре. Но с Элеонор я больше не чувствовал себя потерянным. Она просто не видела ничего странного в том, кем я был. С таким же успехом я мог сказать ей, что у меня плохая привычка стучать пальцами по столу, и она отреагировала бы точно так же. Так же снисходительно «И это все?» Боже мой, до этого я думал, что люблю ее. После... ты и представить себе не можешь.
– Думаю, могу.
– Да...
– ответил он, опираясь локтем о крышку рояля. – Конечно, представляешь. Прости. Я любил Элеонор столько, сколько ты живешь, но с моей стороны неправильно не принимать во внимание твои чувства к ней лишь потому, что они моложе моих.
Уесли заметно вздрогнул от этих слов. Очевидно, Сорен заметил это, потому что священник рассмеялся.
– Мне нужно знать, о чем свидетельствует это выражение?
– спросил Сорен.
– Нет. Может быть...
– тяжело вздохнул Уесли, - мне нужно сказать вам кое-что, что мне не хочется, но большую часть времени я изо всех сил стараюсь не быть придурком. Мой отец может быть придурком, я провел всю свою жизнь, пытаясь не превратиться в него. Но иногда я говорю и слышу это в его голосе.
– Мысль о том, что кто-то может с такой легкостью превратиться в своих родителей, ужасает.
– Хотя мой отец и не монстр. Он хороший человек. Он просто... придурок. Думаю, Нора использовала бы слово «высокомерный». Он потомственный аристократ, по крайней мере, для этой страны. Думаю, он считает себя каким-то королем. Он делает хорошие вещи для людей, потому что он... какое же слово подобрать? Нора бы знала.
– Великодушный?
– предположил Сорен.
– Именно. Великодушный. Это не нормально для благотворительности или доброты. «Вот, позвольте показать, насколько я богат и могущественен, оплатив вашему сыну операцию или купив вашу ферму, на которую вы потеряете право выкупа, но я разрешу вам остаться на ней». Он любит признание, почтение от крестьян. Он делает правильные вещи, но не всегда по правильным причинам.
– Лучше, чем делать неправильные. Поверь, я видел и эту сторону.
Уесли потер затылок, который все еще ныл от удара.
– Я пытался понять, что такого в моем отце, что меня раздражает. И это не жесты великодушия. У него есть деньги, которые он тратит, помогает людям, всегда. Замечательно. Он помешан на моей маме, он честен с людьми. Он никогда не был жестоким или агрессивным. Если кто-нибудь попытается навредить мне или маме, он их уничтожит. Без сомнения. Он хороший отец, и я люблю его.
– Но?
– Но не думаю, что когда-либо слышал от него «Прости, я ошибался». Я рассказал об этом Норе, и она ответила: «Быть богатым белым сукиным сыном значит никогда не извиняться». Она сказала это, и я решил, что буду человеком, который скажет это, который извинится за свои слова или поступки. Я признаюсь, если пойму, что что-то не так. Поэтому...
– он замолчал.
– Не торопись, - сказал Сорен, почти улыбаясь. Уесли оценил то, что Сорен, по крайней мере, пытался не смеяться над ним.
Уесли сделал глубокий вдох. «Как пластырь», - сказал он сам себе. «Сорви его».
– Простите, - сказал Уесли.
– Я ошибался насчет вас.
Почти минуту Сорен молчал, и эта минута длилась вечность. Тишина казалась пыткой, пока эти слова висели в воздухе между ними и издевались над Уесли своей правдивостью.
– Спасибо, Уесли. Я решаю, спрашивать ли о чем именно ты извиняешься, или просто принять извинение как дар благодати.
– Я вам отвечу. Я должен. Не хочу, чтобы вы думали, что вы мне нравитесь или что-то в этом роде. Я не говорю, что вы мне нравитесь. В конце концов, вы прижали меня к стене и держали за горло.