Госпожа
Шрифт:
– Нет.
Он усмехнулся и поднял на руки высокую девушку с софы.
– Хочешь поменяться?
– спросила Нора Сорена.
– Эта чуть манёвреннее.
– Гитта тоже росла, но весила не много.
– Да. Я переброшу тебе Лайлу. А ты бросай мне Гитту.
– Ужасная идея, - пробормотала полусонная Лайла, когда они добрались до ее спальни.
– Сначала бросайте Гитту.
Сорен уложил Лайлу на постель и велел ей спать. Она закрыла глаза и начала симулировать храп.
– Хорошая девочка, - сказал он, щелкнув ее по носу, прежде чем выключить свет и закрыть за собой дверь. Нора наблюдала, стоя в дверном проеме, и улыбнулась сквозь слезы. В
– Бабуля не вернется, да?
– спросила Гитта наполовину на английском, наполовину на датском языке.
– Нет, малышка, не вернется. Она в раю со своими mor и far. Однажды ты снова увидишь ее.
Гитта кивнула, успокаиваясь в обещаниях взрослых, даже если и не понимала их.
– Ты вернешься?
Нора проглотила ком в горле.
– Я никогда и не уходила, - ответила она, поцеловала девочку на ночь и убежала прежде, чем слезы полились снова.
Наконец, оказавшись наедине с Сореном в маленькой, но элегантно обставленной комнате, Нора рухнула в его объятия и позволила себе разрыдаться. Отпускать кого-то настолько хорошего должно быть легко. Она верила в Бога, доверяла Ему... почему же так трудно отпускать мать Сорена к Нему? Она хотела, чтобы Гизела вернулась ради нее, ради Сорена. Ее собственная мать не понимала ее, не доверяла ее мнению. Она не поверила своей дочери, когда та сказала, что, несмотря на внешность, Сорен был самым лучшим мужчиной на свете, и он не сделает ей больно, не в том смысле, который имел значение. Но мама Сорена любила их вместе. С первого же дня как Элеанор Шрайбер впервые переступила порог этого дома, Гизела обняла ее, назвала дочкой, сказала, что счастлива, что сын, наконец, нашел того, кто так сильно его любит.
Каждый год, иногда дважды в год, они с Сореном на неделю тайком уезжали в Данию. Церковь знала, что у него семья в Европе, и один из священников из церкви Святого Петра любил заменять Сорена на мессах в «Пресвятом сердце». Ни один другой приход в епархии не был так предан, так набожен, так почтителен к священству Сорена. На ее двадцать третий день рождения Сорен снова отвез ее домой. Больше нигде она не ощущала столько любви, такой открытости. Семья любила не только ее и не только его, они любили их, любили ее и Сорена вместе. Она катала Лайлу на спине, и когда родилась Гитта, Нора убаюкивала ее на руках. Она учила девочек песням, которые помнила из своего детства, когда училась в воскресной школе. Она осыпала их книгами.
Нора вспомнила, как стояла на пороге детской и с благоговением наблюдала, как Сорен укачивал на своем плече шестимесячную Гитту, страдающую от коликов, позволив ей почти час проплакать, пока, наконец, она не заснула. Даже тогда он баюкал ее, боясь, что снова разбудит, положив в кроватку. Наблюдать за этим было больно, больнее чем она хотела признавать самой себе. Большую часть времени рождение детей даже не мелькало на ее радаре. Ее сердце жаждало другого творчества, нежели материнство. Хотя Сорен был бы самым лучшим родителем. Терпеливым, бесстрашным, добрым и ужасающе заботливым. Тогда она боялась спросить его, хочет ли он от нее детей. В конце концов, он был бы не первым священником с тайной семьей. Но она не спрашивала, потому что боялась ответа. «Да» сломало бы ее дух независимости. «Нет» разбило бы ее сердце.
Это была ее семья, семья Сорена. Они знали, что ей и Сорену не разрешено быть вместе. Их волновало мнение Папы об их отношениях так же сильно, как и прогноз метеоролога о ливне в Китае. И вот, на ее
Без объяснений Нора поняла, что означал этот кусок, и откуда он у Гизелы.
– Я не могу это принять, - ответила она.
– Это принадлежит вам.
– И я отдаю это тебе, - ответила Гизела, ласково прикасаясь к щеке Норы.
– Я знаю тебя, и он не может жениться. Я бы с радостью поприсутствовала на этой свадьбе, наблюдала, как церковь благословляет вас обоих... но это всего лишь мечты. Пожалуйста, окажи мне честь, позволив отдать это женщине, которая должна быть моей невесткой. Даже если церковь не может благословить тебя, это могу сделать я. Это мое благословение.
Нора взяла ткань и прижала ее к сердцу. Она ничего не ответила, не могла. Не было слов.
– Но что это?
– вмешалась Мари-Лаура. Она держала отрез ткани.
– Почему это так важно? Это ткань. Пустышка.
– Это не пустышка, - ответила Нора, ее голос сочился злостью.
– Это манитургиум.
– Говори на английском. А не на католическом.
– Когда священник рукоположен, его руки благословлены святым елеем. Манитургиум - это полотенце, которым вытираются руки от этого елея. По традиции священники...
– Нора замолчала и сглотнула, - священники отдают манитургиум своей матери. И она должна быть похоронена с ним, держа его в руках, и когда она отправится на небеса, ангелы поймут, что она родила священника. И они сразу же откроют врата и впустят ее в обитель Бога.
Нора крепко закрыла глаза. Слезы покатились по щекам.
– И мать Сорена отдала его мне. Она хотела, чтобы оно было у меня, потому что с благословением церкви или без него, или понимания, или признания, я была женой священника. Я взяла его на ее похороны. Я ушла от Сорена и не думала, что поступаю правильно, сохраняя его. Я хотела, чтобы его мать была похоронена с ним, если он этого хотел. Но нет. Он хотел, чтобы я его сохранила. Он хотел, чтобы однажды меня похоронили с ним. И я хотела оставить его. Навсегда.
Мари-Лаура смотрела на Нору, которая сидела на полу связанная и в слезах. Она никогда не чувствовала себя такой беспомощной, отчаявшейся, такой сломленной.
– Если ты убьешь меня, - сказала Нора между всхлипами, - пожалуйста, позволь умереть с ним в руках. Пожалуйста.
Мари-Лаура посмотрела на Деймона, который просто сидел и ждал.
– Развяжи ее, - приказала она. Деймон изогнул бровь. – Сделай, как я сказала.
Подойдя к Норе, он достал нож и разрезал веревки и изоленту, оставляя ее сидеть в одних наручниках.
– Отдай мне кольцо, - сказала Мари-Лаура, - и я отдам тебе ткань.
Нора покачала головой.
– Не могу. Я не могу его отдать.
Мари-Лаура полезла в карман и вытащила длинную спичку. Она подожгла ее и поднесла к ткани.
Последовавший звук был звуком падающего к ногам Мари-Лауры десятикаратового бриллиантового кольца. Мари-Лаура задула спичку и протянула Норе ткань, которую та прижала к груди.
– Знаешь, ты должна поблагодарить меня, - сказала Мари-Лаура, поднимая кольцо и надевая его на палец.
– Ты одна из тех людей, которые не знают, чего хотят, пока не приставишь им дуло пистолета к виску, и одна лишь спичка готова сжечь весь твой мир. В тот день, когда я поняла, что мой муж любит моего брата, был лучшим днем в моей жизни. Тогда я поняла, что важно. Я. И только я.