Государь (сборник)
Шрифт:
Но поскольку я хочу теперь высказать собственное мнение, думаю, что необходимо сделать следующее разграничение: идет ли речь об обороноспособной стране, как та, где жили римляне, и та, в которой живут швейцарцы, или о бессильной, как в свое время Карфаген, а ныне страны французского короля и итальянцев. В последнем случае врагов следует держать подальше от дома, ибо все твои силы заключаются не в людях, а в богатстве, и когда путь к нему заказан, ты обречен на поражение; и ничто так ему не угрожает, как война в собственных владениях. В пример можно привести карфагенян, которые благодаря своим доходам могли воевать с римлянами, пока их родина оставалась свободной, но когда она подверглась нашествию, они не сумели сопротивляться Агафоклу. Флорентийцы никак не могли справиться с правителем Лукки Каструччо, потому что он воевал на их территории; в конце концов ради собственной защиты они были вынуждены отдать себя под покровительство короля Роберта Неаполитанского. Но после смерти Каструччо те же флорентийцы отважились потревожить герцога Миланского в его владениях и посягать на его власть; такую доблесть выказывали они, сражаясь вдалеке, и такое ничтожество – у себя дома. Но если население царства готово к войне, как оно было готово в Риме и как оно готово сейчас у швейцарцев, его тем труднее победить, чем меньше расстояние до его жилищ. Ибо для него легче собрать большие силы, чтобы противостоять натиску извне, чем идти в поход в чужие земли. Меня не убеждает в этом случае и авторитет Ганнибала, который в разговоре с Антиохом руководствовался своим интересом и увлечением. Ведь если бы римляне потерпели во Франции три поражения на протяжении того же времени, что они были разбиты в Италии Ганнибалом, вне всякого сомнения, им не удалось бы оправиться, ибо они не могли бы собрать остатки войск, как это было в Италии. Им не представилось бы таких возможностей, и у них не было бы такого количества людей, как те, что нашлись в Италии. Вторгаясь в какую-либо провинцию, они никогда не отправляли туда более 50 тысяч солдат, а для защиты своих очагов от французов после Первой Пунической войны они подняли на ноги 1 миллион 800 тысяч человек. И уже в Ломбардии они не смогли бы нанести такого поражения французам, как в Тоскане, ибо не смогли бы выставить против столь многочисленного противника, находящегося на далеком расстоянии, соответствующие силы, да и сражаться им было бы труднее. Кимвры разбили в Германии римское войско, и римляне
Глава XIII
Из малого стать великим легче, пользуясь хитростью, а не силой
Я почитаю за несомненную истину, что людям малоизвестным невозможно достичь высших ступеней, не прибегая к силе или хитрости, если только они не получают новые звания от других в пожалование или по наследству. Думаю также, что одной силы здесь бывает недостаточно, а вот одной хитростью можно обойтись. В этом легко убедиться, читая жизнеописания Филиппа Македонского, сицилийца Агафокла и многих им подобных, из низкого или даже ничтожного звания поднявшихся на трон и добившихся величайшей власти. Ксенофонт в биографии Кира показывает необходимость обмана, изображая первый же поход, снаряженный им против царя Армении, сплошной цепью хитростей, в результате которых Кир захватил его царство. Вывод Ксенофонта состоит в том, что государь, желающий вершить великие дела, должен научиться обманывать. Кроме того, советник неоднократно наущал Кира обманывать царя мидян, Киассара, брата своей матери; Ксенофонт доказывает, что без этого Кир не смог бы достичь будущего величия. Навряд ли можно сыскать человека, родившегося в безвестности и поднявшегося на вершину власти прямым путем, с помощью одной силы, хотя довольно примеров достигших этого одними уловками, как, скажем, Джован Галеаццо, который устранил от власти в Ломбардии мессера Бернабо, своего дядю, и занял его место. А то, что вынуждены делать государи в начале своей карьеры, тем более необходимо для республик, пока они не достигли могущества, позволяющего добиваться всего силой. Все поступки римлян, как случайные, так и осознанные, вели их к величию, поэтому и названные приемы были им не чужды. Трудно представить себе больший обман, чем принятый у них вначале способ заключать союзы, ибо, прикрываясь званием союзников, они порабощали окрестные народы, в том числе латинов и прочих. Сперва Рим воспользовался их оружием, чтобы покорить соседей и приобрести как можно больше влияния, затем, когда эти предприятия увенчались успехом, он достиг такого могущества, что сам мог побороть любого. Латины не замечали надетого на них ярма, пока не стали очевидцами двух поражений самнитов и заключенных ими с римлянами соглашений о мире. Эта победа превознесла имя римлян среди удаленных государей, которые благодаря ей только услышали о них, но еще не почувствовали силу их оружия, однако у тех, кто был знаком с римским войском, в том числе и у латинов, она породила подозрение и зависть. Эти страхи и сомнения были столь велики, что не только латины, но и колонии римлян в Лациуме, а также кампанцы, которых они только недавно обороняли, восстали против римского владычества. Как мы уже говорили выше, латины начали эту войну так же, как и начинали большинство войн, напав не на римлян, а выступив против самнитов на стороне сидицинов, против которых самниты воевали с разрешения римлян. А то, что выступления латинов вызвал вскрывшийся обман, доказывают слова Тита Ливия, вложенные в уста латинского претора Анния Сетина, который в собрании латинов высказался так: «Nam si etiam nunc sub umbra foederis aequi servitutem pati possumus» etc [37] . Таким образом, римляне в своих первых предприятиях не чурались etiam [38] обмана, каковой всегда был необходим для желающих перейти от скромных начинаний к великим свершениям и тем меньше подвергался порицанию, чем более был скрытным, как у римлян.
Глава XIV
Люди часто обманываются, надеясь своим смирением победить чужую гордыню
Довольно часто можно наблюдать, что смирение не только бесполезно, но и вредно, в особенности если расточать его перед людьми беззастенчивыми, затаившими против тебя злобу из зависти или по какой-либо другой причине. Тому свидетельством служит описание причины войны между римлянами и латинами у нашего историка. Когда латины напали на самнитов и последние пожаловались на них римлянам, те не стали вмешиваться, не желая раздражать латинов; однако это не только раздражило их, но и вызвало еще больший прилив отваги, так что очень скоро они объявили о своей вражде. Об этом свидетельствуют слова того же латинского претора Анния на том же собрании, звучавшие так: «Tentastis patientiam negando militem: quis dubitat exarsisse eos? Petulerunt tamen hunc dolorem. Exercitus nos parare adversus Samnites, foederatos suos, audierunt, nec moverunt se ab urbe. Unde haec illis tanta modestia, nisi conscientia virium, et nostrarum, et suarum?» [39] Это место яснее ясного показывает, как терпение римлян подстегнуло дерзость латинов. Так что государь никогда не должен терять своего достоинства, и, заключая равноправный договор, ему не следует идти на уступки, если он не может или не считает себя в состоянии в случае надобности не делать таких уступок; ведь если обстоятельства заставляют его идти на уступки, для него почти всегда лучше бросить вызов силе, а не склониться перед угрозой силы. Если ты идешь на уступки из страха, значит, ты хочешь избежать войны, но в большинстве случаев это не удается, ибо если ты уступишь противнику и выкажешь этим свою трусость, он на этом не остановится и захочет отнять у тебя все остальное. Презирая тебя, он не станет церемониться; в то же время поступок, говорящий о слабости или трусости, охладит твоих сторонников. Если же ты, узнав о намерениях противника, сразу станешь готовиться к бою, даже будучи слабее его, это вызовет уважение как врага, так и других соседних государей. Кое-кто из них выступит на защиту, видя твою готовность, чего в противном случае он никогда бы не сделал. Все это относится к войне с одним противником; если же их несколько, то привлечь одного из них на свою сторону ценой уступки части владений, чтобы ослабить враждебный лагерь, всегда считалось разумным даже в разгар войны.
Глава XV
Слабым государствам присуща нерешительность, а запоздалое принятие решений всегда приносит вред
Продолжая это рассуждение по поводу начала войны между латинами и римлянами, следует заметить, что при рассмотрении всяких дел следует вникать в суть принимаемого решения, а не ходить вокруг да около в ожидании, пока все само собой прояснится. Ярким примером служит совет латинов, собранный ими, когда они захотели отделиться от римлян. Последние, заметив брожение в умах латинских народов, пожелали удостовериться в их дурном расположении и узнать, нельзя ли вернуть их, не прибегая к оружию, поэтому они послали сказать им, чтобы те выслали в Рим восемь граждан для переговоров. Услышав об этом, латины, которые прекрасно сознавали, что многие их поступки были не по душе римлянам, созвали совет, чтобы выбрать послов и определить линию поведения, которой они должны будут придерживаться в своих речах. И во время этого обсуждения на совете претор Анний сказал так: «Ad summam rerum nostrarum pertinere arbitror, ut cogitetis magis, quid agendum nobis, quam quid loquendum sit. Facile erit, explicatis consillis, accomodare rebus verba» [40] . Эти слова в высшей степени справедливы, и всякий государь и республика должны их усвоить, ибо, строя предположения и догадки о том, каковы намерения другого, невозможно приспособить к ним свои речи; но когда решение принято, план действий намечен, слова придут сами. Я сделал это замечание тем охотней, что мне часто приходится видеть, как подобная нерешительность была помехой в действиях нашей республики, к ее ущербу и стыду. Но в рискованных предприятиях, там, где требуется проявить отвагу и решительность, люди слабые всегда станут колебаться, если им надо будет дать совет и выработать определенный план действий.
Не меньший вред, чем неопределенность, наносят медлительность и запаздывание в принятии решений, особенно когда речь идет о помощи другу. Промедлив, ты обесцениваешь свой поступок и создаешь ущерб для себя. Подобный недостаток бывает вызван малодушием и бессилием или злым умыслом тех, кто принимает решения, ибо они, побуждаемые собственной жаждой погубить государство или исполнить какое-то другое свое желание, всячески мешают и противодействуют тому, чтобы решение состоялось. Ибо добрые граждане никогда не станут затягивать решения, особенно в деле, не терпящем отлагательства, даже если увидят, что народные пристрастия клонятся не в ту сторону. По смерти сиракузского тирана Гиеронима, во время великой войны между карфагенянами и римлянами, жители Сиракуз обсуждали, кого им избрать союзником: Рим или Карфаген. В пылу разногласий никак не удавалось принять то или иное решение, пока Аполлонид, одно из первых лиц в Сиракузах, не выступил с преисполненной благоразумия речью и не показал, что достойны осуждения не сами по себе сторонники римлян или карфагенян, но неопределенность и медлительность в принятии решений, которые могут погубить республику. Любая определенность, к чему бы она ни вела, давала надежду на лучший исход. Трудно сыскать у Тита Ливия место, более наглядно, чем здесь, показывающее вред нерешительности. Сходный вывод можно сделать и из той же истории латинов. Они просили помощи против Рима у лавинийцев, но те столько времени затягивали решение, что когда они вышли со своим подкреплением за ворота города, пришло известие о поражении латинов. Тогда их претор Милионий сказал: «За этот короткий путь нам придется дорого заплатить римлянам». Если бы они в свое время решили помогать или не помогать латинам, то во втором случае они не раздражили бы римлян, а в первом, не задержав подмогу, могли бы своими силами способствовать победе; промедление же в любом случае обрекало их на поражение, как оно и случилось.
Если бы флорентийцы обратили внимание на это место у Ливия, они избавили бы себя от стольких хлопот и волнений, которые им пришлось пережить во время похода французского короля Людовика XII в Италию, против герцога Миланского Лодовико. Перед выступлением король хотел заключить с флорентийцами договор, и их послы обещали ему нейтралитет в обмен на то, что он станет поддерживать и покровительствовать им в Италии. В течение месяца договор должен был быть ратифицирован. Однако неразумные сторонники партии Лодовико помешали своевременному подписанию договора, и когда флорентийцы пожелали утвердить его, победа короля была уже несомненной, и он отверг их услуги, ибо поступок флорентийцев представлялся ему вынужденным, а не добровольным и дружественным. Все это стоило Флоренции немалых денег, и государство оказалось на грани падения, которое и произошло в подобных же обстоятельствах впоследствии. Такое поведение было тем более предосудительным, что и герцог Лодовико ничего здесь не выигрывал; если бы он одержал победу, то поступил бы с флорентийцами гораздо хуже, чем король. И хотя все то зло, с которым сопряжена для республик такая слабость, было уже описано в одной из глав выше, я решил, воспользовавшись новым поводом, вернуться к этому предмету, ибо он представляется мне весьма важным для республик, подобных нашей.
Глава XVI
Сколь далеки солдаты нашего времени от древних образцов
За всю историю войн римского народа с другими важнейшим было сражение с латинскими племенами, состоявшееся в консульство Торквата и Деция. Ибо как рассудить иначе, если проигравшие его латины были порабощены, а римляне, если бы не победили, попали бы под иго. Этого мнения придерживается и Тит Ливий, потому что оба войска у него во всем равны: в числе, упорстве, отваге и выучке. Разница только в том, что римские полководцы были более доблестными, чем латинские. Причем в ходе битвы случились два невиданных дотоле происшествия, примеры подражания которым трудно сыскать: для придания солдатам стойкости, боевого духа и укрепления дисциплины один из консулов покончил с собой, а второй пожертвовал своим сыном. Сходство обоих войск, о котором говорит Тит Ливий, состояло в том, что они долгое время воевали вместе и поэтому пользовались одним и тем же языком, оружием и внутренним устройством; они придерживались одинаковых боевых порядков, а наименования частей войска и их начальников были теми же самыми. Следовательно, при равной силе и доблести лишь какой-то необыкновенный поворот событий мог поддержать и укрепить стойкий боевой дух в одних солдатах по сравнению с другими, а в этой стойкости, как уже говорилось, заключен залог победы, ибо пока она живет в сердцах бойцов, войска не показывают спину. И вот, чтобы придать римлянам больше стойкости, чем латинам, то ли жребий, то ли добродетель консулов распорядились так, что Торкват убил собственного сына, а Деций себя самого. Демонстрируя названное равенство сил, Тит Ливий обозревает все боевые порядки римского войска в обычное время и в сражении. Поскольку он все подробно объясняет, я не стану на этом останавливаться, а рассмотрю только самые примечательные особенности римского войска, пренебрежение которыми со стороны всех военачальников нашего времени привело к великому расстройству как в содержании армии, так и в сражениях. Итак, судя по словам Ливия, римское войско делилось на три главные части, которые на тосканском диалекте мы можем назвать тремя шеренгами; в первую из них входили гастаты, во вторую – принципы, а в третью – триарии; каждый отряд дополнялся конницей. Готовясь к битве, впереди ставили гастатов; во втором ряду, сразу же за их спинами, располагались принципы; в третьем, по той же линии, становились триарии. Конников всех этих отрядов размещали справа и слева каждой из шеренг. Благодаря своему виду и расположению эти конные части получили название alae [41] , ибо они выглядели как крылья войскового стана. Первая шеренга гастатов, находившаяся впереди, была плотной настолько, чтобы выдержать натиск врага и отразить его. За ними находились принципы, которые должны были не принимать первый удар, а помогать первой шеренге, если бы она оказалась расстроенной или смятой. Принципы стояли не так тесно, и их ряды были достаточно разрежены, чтобы, не разрушая их, можно было принять в себя воинов передового отряда, если под давлением противника они будут вынуждены отступить. Третья шеренга, триариев, была еще более разреженной, чем вторая, потому что в случае необходимости в нее должны были влиться две первых: принципов и гастатов. Итак, построившись в таком порядке, римляне вступали в бой; если гастатов одолевали или теснили, они отступали на свободные места в рядах принципов и, объединившись с ними и собрав обе шеренги в кулак, продолжали битву. Если противник снова опрокидывал их, им приходилось подаваться назад и смешиваться с рядами триариев. Затем все три шеренги, перестроившись, снова вступали в сражение, но если и в этом случае они уступали врагам, то, не имея возможности отходить дальше, терпели поражение. И так как всякий раз, когда в бой включались триарии, войско подвергалось опасности, родилась такая поговорка: «Res redacta est ad triarios» [42] , что по-тоскански означает: «Мы сделали последнюю ставку». Военачальники нашего времени, не соблюдавшие никаких заветов старинной военной науки и распростившиеся со всеми прочими обычаями, забыли и об этих наставлениях, которыми не следовало бы пренебрегать, потому что тот, кто может трижды восстановить свои силы в ходе сражения, не потерпит поражения, если фортуна не отвернется от него три раза подряд, и не будет побежден, если не столкнется с доблестью, втрое превосходящей его собственную. Наши армии не в состоянии троекратно возобновлять битву, потому что они утратили способ растворения предыдущей шеренги в последующей. В нынешних сражениях боевые порядки обычно имеют один из следующих двух недостатков: в одном случае отряды ставятся плечом к плечу друг к другу и имеют протяженный фронт в ширину, но небольшое расстояние в глубину; в этом и состоит их слабость, ибо глубина строя явно недостаточна. Однако если для усиления рядов их располагают на римский манер, поражение первого ряда ведет к смятению и разгрому также и второго, потому что он не может влиться в последний: первая шеренга сталкивается со второй под натиском противника, а вторая не может двигаться вперед, натыкаясь на первую. Когда первые ряды теснят вторые, а вторые – третьи, возникает такое замешательство, что часто незначительные происшествия губят все войско. В сражении при Равенне, которое было, по нынешним временам, довольно хорошо разыграно и в котором погиб французский главнокомандующий господин де Фуа, французская и испанская армии были построены одним из вышеописанных способов, а именно все отряды каждого войска встали плечом к плечу, и у обеих армий образовался единый фронт, то есть они были растянуты гораздо больше в ширину, чем в глубину. Так получается всегда, когда два войска встречаются в широком поле, как в Равенне, ибо, опасаясь неудобств при отступлении, если они вытянутся в колонну, они стараются этого избежать, расширяя свой фронт, как мы уже сказали; но если местность этому не благоприятствует, обычно допускается вышеописанная ошибка, и о последствиях никто не думает. Тот же самый недостаток мы наблюдаем при продвижениях по вражеской территории как с целью опустошения, так и при других военных маневрах. При Санто Реголо близ Пизы и в других боях, когда флорентийцы потерпели поражение от пизанцев во время войны между Флоренцией и Пизой, восставшей после прихода французского короля Карла в Италию, этими неудачами мы были обязаны союзной кавалерии, которая, находясь в авангарде и будучи отброшена противником, обращалась на флорентийскую пехоту и опрокидывала ее, почему и все остальные полки обращались в бегство. Прежний командир флорентийской пехоты, мессер Чириако Даль Борго, часто утверждал в моем присутствии, что он был разбит только из-за кавалерии союзников. Швейцарцы, непревзойденные наставники в современных войнах, сражаясь с французами, больше всего заботятся о том, чтобы находиться в стороне от союзной кавалерии и не столкнуться с ней в случае отступления. И хотя все это, кажется, нетрудно понять и еще легче исполнить, до сих пор все-таки не нашлось никого из наших современных полководцев, кто смог бы восстановить старинные обычаи и исправить нынешние. Правда, и сейчас армии делят на три части, называя одну из них авангардом, вторую – главными силами и третью – арьергардом. Все эти наименования служат только для того, чтобы командовать на постое, а в боевых действиях редко случается так, чтобы, как было сказано выше, все эти отряды не постигла одна и та же участь.
А поскольку многие, пытаясь оправдать собственное невежество, ссылаются на преобладание артиллерии, не позволяющее в наше время подражать обычаям древних, я хочу в следующей главе обсудить этот вопрос и рассмотреть, мешает ли артиллерия проявлению античной доблести.
Глава XVII
Насколько теперешние войска должны считаться с действиями артиллерии, и справедливо ли всеобщее мнение, сложившееся на этот счет
Задумываясь над тем, сколько полевых сражений (которые в наше время называются французским словом «боевая страда», а по-итальянски – «боевые операции»), помимо вышеописанных, было дано римлянами за многие годы, я вспоминаю о широко распространенном мнении, что если бы в древности существовала артиллерия, римлянам не удалось бы и было бы не так легко завоевывать провинции и делать своими данниками народы, как делали они; и ни за что им не досталось бы таких огромных приобретений. Говорят еще, что из-за этих пушечных орудий люди не могут теперь проявить и пустить в дело свою доблесть, как это было в старину. Добавляют еще третье, что генеральные сражения ныне устраиваются с гораздо большей неохотой, чем прежде, и в них нельзя уже соблюдать старых обычаев, так что война скоро сведется к поединкам пушек. Мне кажется небесполезным обсудить, справедливы ли такие мнения и насколько артиллерия усилила или ослабила воинскую мощь, а также дает ли она хорошим полководцам возможность показать свои способности или отнимает ее у них. Я начну с первого суждения, сводящегося к тому, что римские войска не сделали бы таких приобретений, если бы в то время существовали пушки. В ответ на это я скажу, что войну ведут или в целях защиты, или в целях нападения, поэтому сперва следует рассудить, для какого вида войн артиллерия полезна, а для какого вредна. И хотя есть немало доводов в защиту и того и другого, я все же полагаю, что она наносит несоизмеримо больший ущерб тому, кто обороняется, по сравнению с тем, кто нападает. Причина, на мой взгляд, состоит в том, что защищающийся находится внутри крепости или в лагере, обнесенном каким-либо заграждением. Если обороняющийся укрывается в крепости, то она может быть маленькой, каковы обычно почти все крепости, или большой. В первом случае дело обороны наверняка проиграно, потому что не найдется такой стены, какую бы толщину она ни имела, чтобы пушки за несколько дней не разрушили ее; и если внутри нет места, защищенного рвами и валами, чтобы укрыться и отступить, то война бывает проиграна. К тому же крепость не может сдержать натиск противника, желающего проникнуть в нее через разрушенную стену, какой бы артиллерией она ни располагала, ведь существует правило, что пушки не могут сдержать напор большой толпы. Города уступают остервенелому натиску чужеземных войск; они выдерживают только, когда итальянцы идут на приступ, потому что те не собираются в толпу, а выступают поодиночке и завязывают бой, который совершенно справедливо называют стычкой. Те, кто выступает в подобном беспорядке и столь прохладно на штурм стены, защищенной артиллерией, идут на верную смерть, и против них пушки пригодны; но если бойцы сбились в толпу, где один подталкивает другого, и устремляются в прорыв, то их не удержат пушки, и они пройдут повсюду, где нет валов или рвов, а если при этом и понесут потери, то не столь значительные, чтобы это привело к поражению.
Справедливость этих слов видна на примере многих завоеваний, осуществленных пришельцами из-за Альп в Италии, в особенности при взятии Брешии, ибо когда этот город восстал против французов и в руках у французского короля оставалась одна крепость, венецианцы, чтобы защититься от угрозы, которую она представляла для города, расставили по всей дороге, ведущей от крепости к городу, пушки, которыми оказались начинены все подходящие для этого места. Однако господин де Фуа не обратил на это внимания; спешив свой эскадрон, он занял город, пройдя через ряды пушек, и не слышно, чтобы они нанесли ему какой-либо заметный урон. Таким образом, защитник маленького городка, как уже было сказано, если он не располагает никакими естественными преградами, а только стенами, и у него нет достаточного пространства для сооружения рвов и насыпей, наверняка проигрывает, если делает ставку на артиллерию. Если же ты защищаешь большой город, в котором есть где укрыться, то все равно пушки будут несравненно полезнее для того, кто снаружи, чем для того, кто внутри.
Прежде всего потому, что для нанесения урона осаждающим тебе понадобится поднять артиллерию над землей; с ровного места ты не сможешь поразить противника – достаточно ему возвести простейшие заграждения и насыпи, за которыми он будет в безопасности. Так что тебе придется заводить пушки на уровень стен или как-то иначе располагать их на возвышении, а это влечет за собой двоякое неудобство: во-первых, твои орудия не смогут сравниться калибром и размерами с орудиями осаждающих, ибо на малом пространстве трудно управляться с большими предметами; но если ты их туда и затащишь, их нельзя будет хорошо и надежно защитить, потому что, в отличие от нападающих, у тебя не будет достаточного простора и удобства. Поэтому защитникам города невозможно установить пушки на возвышенности, когда противник располагает многочисленной и мощной артиллерией. Если же они оставят их внизу, пользы, как уже было сказано, от этого выйдет мало. Таким образом, оборона города сводится, как в древности, к ближнему бою и к использованию легкой артиллерии, причем, что касается последней, предоставляемые ею немногие выгоды уравновешиваются неудобствами, вызванными уменьшением высоты стен, которые чуть не тонут во рвах, и когда дело доходит до рукопашной с противником, пробившим стену или засыпавшим ров, защитникам действовать гораздо труднее. В общем, как мы уже отметили, пушки нужнее для осаждающих, чем для осажденных.