Государство Печали
Шрифт:
Печаль порой ненавидела брата. А порой завидовала ему.
Печаль смотрела, как отец рыдает, ждала, пока он согнется, содрогаясь от всхлипов, и тогда вытащила флакон платья. Сонное зелье, но оно удерживало его от порошка, что управлял им. Зелье было для нее — она плохо спала — но Печаль припасала зелье для таких случаев, когда нужно было разбираться с Харуном. Она добавила пару капель в стакан с водой и протянула его отцу.
— Немного, — сказала она, приподняв его за плечо. — За него.
— Он был лучшим, — сказал канцлер. — Это была моя вина. Моя гордость… Моя вина.
— Пей, — сказала она, не слушая
Он открыл рот и позволил ей налить воды на его язык.
Его желудок был пустым, а тело было слабым, так что зелье подействовало быстро, его веки трепетали, и Печаль подняла его на ноги, обвила руками, повела к кровати. Она опустила его, перекатила на спину.
Он посмотрел на нее, глаза на миг стали ясными.
— Почему ты не плачешь за него? — спросил он.
Его глаза закрылись, дыхание смягчилось, и он был без сознания.
Печаль выпрямилась, осмотрела комнату в портретах брата. Мэл в возрасте года, двух и трех лет, нарисованный с натуры. А потом в возрасте четырех, пяти, шести, семи и так до двадцати. Мэл как золотой ребенок, потом юноша. Мэл как сияющий молодой человек с сильной челюстью и надменным взглядом.
В отличие от его сестры, нарисованный Мэл не выглядел плохо: у него не было пятен, его волосы не были грязными. Каждый год заказывали новый портрет, представляя, как бы он выглядел, если бы был живым, и он всегда был прекрасным. Канцлер должен был завтра открыть новый, когда они вернутся от моста, и Печаль этого боялась.
Она поняла, что если Харун без сознания от ее руки, Шарон скажет ей вести ужин поминовения этим вечером. А там будут люди из Раннона, из Йеденвата, распорядители, надзиратели, хозяева земли, и они будут ждать, что она поведет их.
Что-то в ней дрогнуло, она словно смотрела вниз с большой высоты. Если завтра Харун будет не в состоянии, то она будет вести церемонию, стоять на мосту перед людьми, говорить. Потому что больше некому. Никого не осталось.
Несмотря на жару, она дрожала, посмотрела на портрет Мэла с прошлого года. Он был в рубашке с высоким воротником, скрывающим пятно в виде полумесяца на его шее, волосы были на оттенок светлее, чем у нее, ниспадали на плечи. Печаль коснулась своей растрепанной косы, нарисованный Мэл смотрел с обвинением.
У Печали не было портрета. Никто не рисовал ее.
— Почему я не плачу? Потому что я его не знала, — тихо сказала Печаль, оставляя канцлера спать. — Для меня он всегда был мертв. А я жива. Я хочу жить. Не скорбеть. И не править. Я хочу жить.
4
Важен только Раннон
Шесть часов спустя, одетая в тяжелое шелковое траурное платье, что липло к коже, с гвоздиками с ониксом в ее ушах, с заплетенными в корону волосами на голове, Печаль сидела на платформе в банкетном зале. Хотя места рядом с ней были накрыты, тарелки и утварь тускло блестели, стулья были пустыми.
Она всегда ощущала себя уязвимой, когда сидела во главе комнаты, ведь ее все видели, справа и слева было пусто, и она оставалась в центре как мишень. Вскоре все повернутся к ней, и ей придется произносить молитвы для Мэла, от этого ее кожу покалывало, она натягивалась на костях. Она знала слова. Звезды, все в комнате знали слова. Но она впервые будет говорить их. Играть эту роль. Этого хватало, чтобы она потянулась к стакану.
Жара в банкетном зале была живой, сотня свечей лишала воздуха, добавляя тепла летнему жару, и пот собирался под ее грудью и стекал по ее спине из-под волос. Она попыталась поднять бокал и выпить горького вина, платье прилипло, и двигаться было почти невозможно, ее будто сдавило. Печаль боролась с тканью, шов на подмышке порвался, и она зажала рот. На миг она обрадовалась, что порвала очередное ненавистное платье, а потом вспомнила, что ей его потом и чинить.
Ужинать в почти тишине было жутко и неестественно. Хотя так для нее было всегда, она знала из книг и от Расмуса, а еще от инстинкта, что это не было правильно. Должны были звучать разговоры, чтобы не было слышно, как скрипят о тарелки ножи и вилки. Музыка должна была скрывать чавканье и глотки. Смех. Флирт. Споры. Даже ссоры. Но столовая смущала: сотня людей в черном — и каждый хотел быть в другом месте — сидела и играла в концерте их ужина.
Расмус сидел за столиком в другом конце комнаты, кивал над костями ужина с послом Риллы, Линсель. Этой женщине Расмус официально помогал в Ранноне.
Когда-то за столами сидели представители других земель: пустынной республики Астрии с востока, большой Нирссеи, соседки Риллы, тысячи островов Скаэ и северной Сварты. Печаль помнила, когда была ребенком, как высокий мужчина с бледной кожей с севера дал ей конфету, что выглядела как кора, а на вкус была как соль. Она, Иррис и Расмус по очереди лизали ее, пока им не стало плохо, а потом они спрятали ее в старой вазе и забыли.
То было давно, послы уехали тихо к себе, сославшись на болезни или проблемы семьи, и замена не прибыла. Печаль была даже рада, она не представляла, как они бы скрыли Ламентию, если бы Раннон был полон дипломатов. Но порой она скучала по их акценту, обычаям и историям. Остались только представители Риллы, обязанные по Мирным соглашениям присутствовать в Ранноне.
Она попыталась поймать взгляд Расмуса, но они с Линсель что-то обсуждали. Он хмурился, и Печаль помрачнела в ответ. Расмус был не для страданий, это ему не шло, и она хотела подойти и разгладить его лоб, чтобы он перестал хмуриться и стал собой. Она тут же отогнала мысль. Нельзя так думать.
Вместо этого она оглянулась и увидела Мирена Лозу, сидящего за другим столом с некоторыми своими стражами. Он смотрел на нее. Ее желудок сжался, он явно следил за ней. Казалось, ждал, потому что, как только их взгляды пересеклись, он поднял кусок мяса и впился в него, отрывая зубами сухую плоть от кости. Печали стало не по себе, она отвела взгляд и потянулась к бокалу с вином. Она осушила его и не возразила, когда слуга пришел и наполнил его.
Странный кашель привлек ее внимание к столу за ней. Иррис пыталась привлечь ее внимание. Печаль посмотрела с платформы, Иррис подмигнула ей и что-то сказала отцу. А потом Шарон повернулся к Печали, хотя выражение его лица было не таким, как у дочери: его брови спрашивали, уголки рта были опущены. Он тревожился, и она ощутила вину.
Стоило пойти к нему после визита к отцу, а не кипеть от гнева в комнате. Он хотел знать, что случилось с Харуном, и она должна была рассказать ему, что сделала с Бальтазаром.