Грааль и цензор
Шрифт:
Часть III
Титулованный простец
Татищев приказал отложить разговор о «Парсифале» до своего возвращения из отпуска. Тем временем слух о благосклонном отношении Святейшего Синода к последнему творению Рихарда Вагнера быстро распространился среди театральной общественности. В течение нескольких недель Главное управление по делам печати было завалено новыми прошениями о постановке этой оперы. Опять обратился за разрешением Рижский немецкий театр, на этот раз планировавший представление на немецком языке. Опера Зимина в Москве просила дозволить постановку в переводе Каратыгиной. Напрямую министру внутренних дел написал директор Русской оперы при Санкт-Петербургском
Целый месяц, ожидая вызова к начальству с докладом о деле «Парсифаля», Михаил Алексеевич Толстой размышлял, как следует поступить с этими просьбами. С каждым днём в нём крепла уверенность в необходимости появления вагнеровского шедевра на русской сцене. И, наконец, он получил одобрение Татищева, вернувшегося на службу 18 августа. Начальник Главного управления, большой любитель оперного искусства, выслушав доклад Толстого, нашёл его рассуждения о мистерии логичными и правильными, особенно после того, как узнал, что их разделяет самый консервативный цензор министерства – Сергей Ребров. Однако, не желая ни на полшага отступать от указаний обер-прокурора, Татищев дал Михаилу Толстому задание: разрешить постановку исключительно для Театра музыкальной драмы и с учётом замечаний Синода. Остальные же прошения Толстой должен вежливо отклонить, с намёком на временный характер отказа и возможность его пересмотра после первого представления на сцене «Музыкальной драмы».
Незаметно наступил ноябрь. Михаил Алексеевич ежедневно просматривал составляемые его чиновниками обзоры зарубежной прессы и не пропускал ни одной публикации с новостями о «Парсифале». Газеты писали, что Общество почитателей Вагнера в Баварии ходатайствовало о принятии специального закона, продлевающего за Байройтом исключительные права на мистерию. К удовольствию Толстого, закон этот принят не был.
В Берлине, Франкфурте-на-Майне, Лондоне, Мадриде, Праге, Будапеште – везде шла активная подготовка к премьерным представлениям «Парсифаля». В Лондоне за право постановки боролись сразу два театра: «Ковент-Гарден» и крупнейший мюзик-холл «Колизей». Толстой представлял себе, как лучшие оперные дома мира вступили в своеобразное соревнование: чья сцена покажет «Парсифаля» первой после Байройта. В этой гонке явным аутсайдером выглядел получивший разрешение цензуры петербургский Театр музыкальной драмы. Михаил страстно хотел разузнать, как обстоят дела с первым русским «Парсифалем», и даже направил в театральный мир своего «шпиона» – жену Мари. Она быстро установила, что режиссёр Лапицкий ещё не приступал к репетициям. Эта новость повергла Толстого в глубокое уныние.
Утром 3 ноября в Главном управлении по делам печати произошло невиданное событие. Обычно вызывавший подчинённых к себе в кабинет, граф Татищев сам зашёл в контору цензоров. Кивнув вытянувшимся по струнке Реброву и Толстому, он доброжелательно обратился к последнему, вручая бумаги:
– Михаил Алексеевич, вот дело, не требующее отлагательства. Граф Александр Дмитриевич Шереметев просит разрешение на постановку вагнеровского «Парсифаля» в Народном доме Императора Николая II [7] .
7
Заведение для народных развлечений Императора Николая II в Александровском парке. Оперные представления давались в особом корпусе – аудитории Его Высочества принца А. П. Ольденбургского, рассчитанной на 2800 зрителей. В настоящее время в нём находится театр «Мюзик-Холл».
– Сергей Сергеевич, – робко ответил Толстой, – вы же сами говорили: разрешить Лапицкому и более пока никому…
– Это иной случай. Во-первых, цель у Шереметева благая – сделать так, чтобы Россия стала первой страной, поставившей «Парсифаля» после Байройта, а для этого надо поспешить. Учитывая настойчивость графа, я уверен, что он справится с этой задачей быстрее Лапицкого. А во-вторых, сегодня утром я был у министра: Шереметев написал ему собственноручно в надежде на благосклонность. Николай Алексеевич [8] выразил искреннее желание её проявить, поскольку к Шереметеву при дворе полное доверие, а граф готов показать своего «Парсифаля» специально для Государя. Поэтому ответ должен был подготовлен и подан мне на подпись завтра. А послезавтра, Михаил Алексеевич, вы лично отвезёте его графу.
8
Маклаков Николай Алексеевич, министр внутренних дел Российской империи в 1912–1915 годах.
– Всё будет сделано в срок и наилучшим образом, – отчеканил Толстой, тщательно скрывая радость от расположенности вышестоящих чинов к начинанию Шереметева.
Татищев обернулся к Реброву и добавил:
– А вас, Сергей Константинович, я прошу помочь Михаилу Алексеевичу составить ответ так, чтобы обер-прокурор остался премного доволен.
Как только дверь за вышедшим начальником затворилась, Ребров молниеносно кинулся к Толстому, пытаясь вырвать прошение из его рук. Видя, что товарищ не собирается отдавать бумаги, он произнёс:
– Ну что ж, Михаил, тогда читай вслух!
Толстой бегло пробежался глазами по тексту и с ухмылкой посмотрел на развалившегося в кресле напротив коллегу.
– Слушай, Сергей, это письмо Шереметев писал прямо для тебя:
«Эта драма-мистерия, благодаря своему глубоко религиозному содержанию и гениальной музыке такого колосса, каким был Вагнер, даже в концертном исполнении производит весьма сильное и неизгладимое впечатление, возбуждая в слушателе лучшие религиозные чувства».
– Понял, цензор-догматик? – Толстой усмехнулся и продолжил читать дальше:
«Несомненно, что, будучи серьёзно инсценирована, она должна произвести на слушателей ещё большее впечатление и сыграть значительную роль в подъёме нравственных и религиозных чувств».
– Святейшему Синоду это виднее, – буркнул Ребров.
Он вскочил с кресла и, вырывая бумагу из рук Толстого, воскликнул:
– Дай мне письмо! Ты наверняка что-то упустил!.. Так я и знал. Вот послушай:
«Расценка мест будет значительно повышена. Спектакли этой драмы-мистерии явятся доступными лишь для высших и средних слоёв населения и учащейся молодёжи высших учебных заведений Санкт-Петербурга (для последних будет произведена бесплатная раздача билетов), то есть исключительно для той публики, которая наполняет Мариинский, Александринский и другие большие театры. Для народа эти спектакли будут недоступны».
– Ну, если на таких условиях, то я полностью согласен с рассуждениями графа Александра Дмитриевича. Однако мы обязаны сообщить ему о правках и замечаниях обер-прокурора.
– Скажи, Сергей, неужели должность цензора настолько ограничивает твоё восприятие информации, что из трёх страниц этого интереснейшего документа тебя заинтересовали лишь несколько строк, созвучных с цензурным уставом?
– Разве ты не слышал слов его превосходительства? Я на службе, Михаил, и приступил к выполнению приказа незамедлительно. Интересно, а на что обратил внимание ты?
– Я? Первое, что бросилось в глаза, – благородные устремления графа! Ведь о чём нам пишет большинство просителей? Если упростить: нижайше просим выдать разрешение, и мы займёмся театральной коммерцией. А Шереметев подробно излагает миссию созданного им музыкально-исторического общества, выражает надежду привить интеллигентной публике любовь к новой, серьёзной музыке. Разве это не похвально?