Грачевский крокодил. Вторая редакция
Шрифт:
Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.
— Что рано вскочил? — спросил он его.
— Не спится что-то!
— Беспокоишься?
— Еще бы!
— А бог-то на что! — проговорил отец Иван: — он, брат, все видит и о всех печется!..
— До бога-то далеко, говорят! — заметил Асклипиодот. — Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет…
Отец Иван плюнул даже.
— Что ты это! — вскрикнул он:.
– возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.
— Спасибо, что хоть добрым-то назвали…
— А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, — проговорил он, взглянув на часы: — время и к Анфисе Ивановне отправляться… прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.
— Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! — вскрикнул Асклипиодот.
— Дурак! — проворчал отец Иван, но «дурак» этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.
Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.
Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.
— Ну что, благополучно ли съездил? — спросила старушка, встречая его в дверях залы.
— Покорнейше вас благодарю, — ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. — Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться…
И, подавая ей просфору, прибавил:
— А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута…
— Спасибо, спасибо! — проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, — а это что у тебя из-за пазухи торчит?
— Это пастила коломенская…
— Ну-ка, дай-ка попробовать…
— Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье… это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления…
— Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! — перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.
— Стояла.
— С чем она?
— С медом сотовым…
— Это мне тоже?
— Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще…
Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:
— Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда…
И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:
— А мед из Москвы тоже?
— Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот — домашний…
— А калачиков и саечек не привез?
— Не догадался, кумушка, простите великодушно… из ума вышло!..
— Ну, что же делать! Оно, конечно, жалко, что не привез, а все-таки теперь не воротишь… жалей, не жалей!.. А хорошо было бы чайку напиться с калачиком с московским…
— Чего бы лучше! — подхватил батюшка: — ну да вот подите же. Словно ветром из головы выдуло!..
— Жалко, жалко… — повторила Анфиса Ивановна, и как будто немножко рассердилась.
Мед, однако, поправил все дело. При виде кадушечки, доверху наполненной белыми, душистыми сотами, Анфиса Ивановна от удовольствия улыбнулась и даже руками всплеснула.
— Ну, вот за это спасибо! — проговорила она. — Это не чета твоей пастиле дурацкой!.. Спасибо, спасибо!.. Вот мы с тобою пообедаем, а после обеда и поедим медку со свежими огурчиками. Чудесная, брат, штука мед с огурцами!.. Да! — прибавила она, как будто что-то вспомнив:- ты водочки тяпнуть не хочешь ли?..
— Не рано ли будет?
— А ты уж не притворяйся, по глазам вижу, что хочешь!..
И, обратясь к Потапычу, проговорила:
— Ну-ка, Потапыч! принеси-ка сюда водочки, а на закуску грибков опеночек, ветчинки и еще чего-нибудь… а потом на стол накрывай, что-то в животе урчать начинает, обедать пора. Мелитина-то Петровна дома, что ли?
— Никак нет-с.
— А, нет, так после пообедает, ждать ее не стану! Вот еще!
И, как-то особенно приятно улыбнувшись, прибавила:
— По правде сказать, обедать-то и раненько, да уж очень медку захотелось!.. А это я соврала, — прибавила она, — что в животе-то урчит! Соврала, чтобы Потапыч не ворчал!.. есть не хочется, рано…
XXXVI
Однако, несмотря на то, что Анфисе Ивановне есть не хотелось, она все-таки не пропустила ни одного блюда. Она преисправно скушала целую тарелку зеленых щей с поджаренными яйцами и ватрушками, скушала кусок поросенка под хреном, целого цыпленка с малосольными огурцами и моченой брусникой, глубокую тарелку малины с густыми, желтыми сливками. После обеда она пригласила отца Ивана на балкон, где уже их ожидал стол, накрытый белой как снег скатертью, а на столе несколько бутылок наливок, запеканок, глубокая тарелка с сотовым медом и целое блюдо свежих, зеленых огурцов.
— Это для тебя наливка-то! — проговорила Анфиса Ивановна, садясь за стол: — а меду я не дам тебе, — у тебя своего много… коли захочешь, так дома можешь поесть… Кушай-ка; наливку-то, кушай-ка… Не церемонься…
И Анфиса Ивановна принялась угощать кума.
Но отцу Ивану было не до угощенья. Выпив рюмку вишневки, он откашлялся, погладил бороду, высморкался и решился, наконец, приступить к цели своего приезда в Грачевку. Пока Анфиса Ивановна кушала мед с огурцами, отец Иван рассказывал ей, что делал он в Москве, как обошел все храмы и соборы, как служил молебен в Иверской часовне, а затем принялся полегоньку и за изложение асклипиодотовского дела. Так как упоминать о немке отец Иван почему-то счел неудобным, то он решился несколько изменить подробности романа и вместо немки, вывел совершенно нового героя, а именно, бедного студента, не имевшего никаких средств к продолжению дальнейшего своего образования, и решившегося поэтому на самоубийство. Героя этого Асклипиодот застает на москворецком мосту готовым броситься в воду, удерживает его сильною рукою, читает ему приличную нотацию, упрекает в недоверии к божескому милосердию и в конце концов обещает ему добыть денег.