Град Петра
Шрифт:
У Данилыча с вечера заболел зуб. За ночь, в тёплой постели, присмирел, и на реку вот как не хотелось. Отгребли от берега — опять схватило. Потёр щёку рукавом епанчи — авось поможет.
Царь догадался.
— Сам виноват. Я бы вырвал тебе.
— Мин каптейн! Не марайся! Заживёт до свадьбы.
— Дурак ты.
— Коренной ведь... В нём вся сила мужеская.
— Гляди! — сказал Пётр, махнув подзорной трубой. — Болтают, леса тут нет. Вон же лес.
Камрат не взял трубу.
— Лес нешто... Хлысты
Сорвалось невзначай.
— А тут Швеция? — Лицо царя потемнело. — Швеция? Я те, мать твою...
Двинул трубой наотмашь, не глядя, попал в ухо.
— Прости, херц родной! Зуб проклятый говорит. Дурак я... Скинь меня, скинь в воду, на что я тебе? Хошь, сам кинусь!
Елозил Алексашка, паясничал, от боли приходя в исступление. Трение не помогло — кулаком задубасил по щеке. Стая льдинок обступила лодку, гребцы распихивали вёслами. Царь скомандовал лево руля. Сонма подставила борт волне, запрыгала. Течение относило, у солдат вспотели лбы, пока выгребали к Заячьему.
По-фински он Енисари, что равнозначно. У шведов — Люстэланд, то есть Весёлый остров. Шведы посещали летом, для плезира. С женским полом. Селиться на острове опасно — заливает его часто, иногда почти целиком. Царь переспрашивал рыбаков, всё вызнал.
Взлетал и опускался, приближаясь, бугорок с вихрами прошлогодней травы. И вдруг возникло пугало огородное, в драном тулупе с одним рукавом. И оказалось оно живое — задёргалось, залопотало.
— Ироды... Сатана перкеле...
Мужичонка старый, маленький, худущий.
— Батогов тебе, батогов, — простонал Данилыч, возненавидев старикашку люто.
Кого смеет лаять? А царь, хохотнув, соскочил в мелководье. Дед не смутился, завидев военных. Наскакивает, бранится и плачет, мешая слова русские и финские. Укоротить бы ему язык... А царю мило. Подошёл к нахалу, потрепал по плечу, сказал что-то.
— Сети мои же, господи!.. — донёс ветер. — Сети порушили!
— Ты чей такой прыткий? — вставил Данилыч, рассудив, что ему следует вмешаться.
— Ничей я, — пучок седых волос топорщился независимо. — Мы в городе записаны. Вольные мы... Куда теперь нас? Швед ладил — боярам нас отдадут.
Костлявая рука выпросталась из тулупа, моталась, молила. Правда ли — полонят бояре, угонят?..
— Враки, — бросил Пётр. — Дурачит тебя швед.
Глаза старика прятались под паклей бровей, ускользали. Можно ли верить?
— Слово царское, — пробурчал Данилыч.
— До царя далеко...
Злорадство подталкивало Меншикова. Тянуло сразить строптивца, уничтожить. Оборвать скороговорку: разжигала она зубную боль.
— Вот он — царь!
Старик усмехнулся обиженно — мол, издевается офицер.
— Не-ет... Жердина уродился, а не царь.
Пётр расхохотался:
— Верно! Не слушан его... Капитан я, а он поручик. Царя я тебе покажу.
Вынул из кармана наградной
— Это царь, — кивнул старик убеждённо и сделал движение, чтобы вернуть рублёвик, но Пётр удержал.
— Оставь... Дарю тебе... За храбрость дарю.
Живой души тут не чаяли встретить. Нарочные сообщали: остров покинут, рыбаки разошлись по деревням — на Каменный остров, на Берёзовый. К семенному очагу погнала военная гроза.
Храбреца зовут Леонтием. Ему чего опасаться? Изба в погосте худая, ветром подпёртая; коли и набежит солдатня, так поживиться ей нечем.
А рыба не ждёт. Настал её час — не остановишь. Уж до чего страшно грохнуло в крепости — должно, в погребе порох запалило. А всё равно рыба лишь божьему приказу послушна. Время весеннее, время поспешать из солёной морской воды в речную, сладкую, из пучин на отмели, отдать икру. Корюшка-невеличка, ростом в пядь, а вкусна, мясиста, всем здешним господам угодила. Сам генерал Делагарди, как прискачет на охоту, лакомится непременно. Выкладывая всё это, запахивая тулуп, Леонтий подвёл к хижине, сложенной из плавника.
— Говорок ты... Заговори зубы поручику — вишь, страждет, — требовал Пётр с шутливой строгостью.
Возле шалаша — толстая колода, в ней мельтешила, пестрела корюшка — бурые спинки, серебристые бока. Странный запах свежих огурцов шёл от рыбы. Где же купец на неё? Коли нет его, армейский интендант сторгует улов. А снасть порушенную, солдаты сейчас починят.
— Ты укажи им, Леонтий! Приказывай! Ты хозяин на Заячьем. А ты видел зайцев?
— Тю-у! Что они грызть будут? Лапоть мой? Мыши и те перевелись.
Пётр мерил остров шагами. Считал вслух — сколько до сосен, где граница воды самой высокой. И сколько за ними до протоки, отделяющей Заячий с севера. На обратном пути листал свою книжицу, бормотал проставленную цифирь. Усмехнулся, довольный весьма. Выбранил Карла.
— Собака на сене...
Данилыч не понял:
— Сена не жрёт, а не подпускает. Притча, от Лафонтена.
— Какое сено? — отозвался камрат. — Утопнешь с косой вместе.
— Мать твою... Скулишь, губернатор... Вырву я тебе зуб.
— Ой, не надо!
Зуб отпустил как будто. Легче стало. Ещё раз услышал Данилыч из царских уст драгоценное слово — губернатор.
Будет под его началом земля. Карелия, Ингрия, Лифляндия... Даже писать начали с этим градусом. Губернатор и граф, а там, может, и князь, если согласится австрияк, надменный римский император, от коего сие возвышение зависит. Это ли не предел мечтаний! Однако и страх берёт, как подумаешь... По усам течёт — в рот попадёт ли?
— Херц родимый! Куда посадишь губернатора? На пенёк разве... Шлотбург не годится тебе...