Град Петра
Шрифт:
«Майн херц. Наши шанцы сажен за 50 или больше зачаты и мало не кругом всего города обведены».
А Пётр уже в дороге. Встретил гонца с цидулой Меншикова и пришпорил коня. Стремглав вынесся на позиции. Первого попавшегося гвардейца наградил рублём. Ну, держись, Ниеншанц! Для царя выбрали сосну на опушке, приставили лестницу. Привычный лазать на мачты, он поднялся по стволу выше. Шведы стреляют, видны чёрные соты амбразур, изрыгающие пламя. Гвардейцы,
Оружие фузилёра сейчас — лопата. Спасение — в земле, в траншее, хоть и заливают её нещадно почвенные воды. Углубить её, положить на бруствер фашины, — тут дом солдата, на часы или, может быть, на дни. И продвигаться, орудуя заступом, дальше, ко рву, препятствию последнему перед валом фортеции. А в лесу треск стоит: ломают ветки, вяжут фашины безостановочно, подают вперёд. Заготовлены мешки с шерстью. Вчера — доложили Петру — преображенцы ринулись в ров, ловко накинули мешки на зубчатый палисад, взобрались на вал. В рукопашной схватке полонили двух языков.
Грудами и хребтами лоснится на предполье вырытый грунт, многие траншеи обращены в шанцы — полевые укрепления, где таятся за фашинами орудия. Высунулся из расщелины Ламбер — с тростью, в парике, без треуголки. Шариком перекатился генерал-инженер и исчез в раскопе. Царь усмехнулся ласково, приказал позвать.
— Сир, — сказал француз, отдышавшись. — Смотрить! Не свинцовый дело, нет?
Берут серебро, а дело свинцовое, — так отозвался царь о нерадивых иностранцах. Ламбер запомнил. Грязь облепила его, только парик сохранился в чистоте, не свалялся. Пётр обнял Ламбера, приподнял как ребёнка.
— Нарыл же крот...
Два дня потребуется на то, чтобы докопать, уплотнить полукольцо осады, подтянуть ещё ближе апроши, сиречь траншеи. Но ожидание для Петра невыносимо — ведь до моря рукой подать.
В ложбине, среди деревьев, шатёр фельдмаршала. К нему со всех сторон промяты тропы. Пётр двинулся туда прямиком, ломая малинник.
Шереметев поднял на капитана бомбардиров усталые, оплывшие глаза.
— Жаль города, Пётр Алексеич. Сколько добра — и прахом...
Ныне лишь печные трубы торчат за Охтой, указывая протяжение улиц, — пять вдоль, три поперёк. Шведы уничтожили православный храм, не пощадили и свои, лютерский. В Охту заходили морские суда, брали лён, рыбу, сало...
— Один купчина до того разжился... Сказывают, Карл у него деньги занимал. Не гнушался король-то... Значит, растерял казну.
Царь слушает рассеянно. Неужто не трогает его утрата?
— Пристани, пакгаузы — всё дотла сгорело. Изволь, государь, твоё любимое!
Придвинул коробку с кнастером — едким голландским табаком. Измученный верховой ездой, фельдмаршал отдыхал теперь в мягком кресле, в шатре! На его бархатном подбое много раз повторялась златотканая корона, с коей свешивались на одной нити два немецких креста с толстыми концами-обрубками.
Собственный герб — редкость, у большинства вельмож он вызывает зависть, а у царя — неизменно улыбку. Борис Петрович заимствовал герб у Данцига, понеже боярская фамилия Шереметевых, по преданию, происходит из тех краёв.
— Крепость, бог даст, возьмём целенькую...
Но и это, кажется, не заботит царя сей момент. Капитан бомбардиров не вытерпел, оборвал фельдмаршала.
— Господин мой... Дай роты четыре...
Жирная рука, сокрушённо бродившая по карте, по пожарищам, остановилась.
— На что тебе?
— Пойду разведаю устье...
Глаза Шереметева вскинулись с ужасом.
— Не бойся, доплыву.
Воля царская прозвучала в голосе капитана — отказать нельзя. Авось удастся урезонить.
— Сейчас тебе? Пошто? Обождал бы... Два дня всего...
Ударить решено послезавтра, первого мая. Француз доведёт апроши, не опоздает поди. Исполнителен парижский дебошан, этого не отнимешь. Так чего ради пускаться в неведомое? Того гляди, Нумерс высадит десант. И Крониорт где-то близко. План имеют сомкнуться, раздавить.
— К дьяволу в пасть норовишь, прости меня, батюшка, — вздохнул Шереметев и зашарил по столу, хотя искал не бумаги — веские доводы. И не нашёл.
— С четырьмя ротами не пущу, — отрезал сердито, показывая характер.
Царя словно вихрем унесло. Фельдмаршал встал, вышел из шатра, — и его будто потянул тот вихрь, владеющий государем. Под откосом плескалась Нева, теребила соймы, уткнувшиеся в берег. Тревожный перестук слышался оттоль, от сотен посудин. Царю нужны самые крепкие. Согретый движением, он расстегнул ворот кафтана, прыгает с одной ладьи на другую, колотит каблуком днище, поднял, швырнул на песок негодное весло. И это — царь!
Взглянул бы отец его, Алексей Михайлович [19] , который токмо в стенах Кремля пешком шествовал, В собор токмо...
Отцы и деды учили: царя не суди! В каждом поступке помазанника божьего — воля провидения. Истина надёжная, Шереметев обороняется ею от сомнений. Но, может статься, Пётр Алексеич чересчур возгордился. Не лишился бы благодати...
Вот и сейчас... Экое неистовство!
Вдруг беда приключится... Что тогда? Напасти чередой лезут в голову. Смута без государя... Шведы в Москве, царица Евдокия из кельи вызволена, Лопухины лютуют. Ох лютуют... Кто был Петру предан — всех на плаху либо в Сибирь...
19
Алексей Михайлович (1629—1676) — русский царь с 1645 г., отец Петра I.
Соймы мотались на волне, стучали. Норовят отсчитать время, оставшееся на юдоли сей фельдмаршалу Шереметеву. Вообразилось — блуждает он, беззащитный, обречённый на гибель. Губы невольно шептали:
— Один в пустыне и вопияй...
С детства запало... В книге вычитал — о мытарствах некоего великомученика.
Пётр вбежал на откос и весь лучился — забрызганный, довольный.
— Побольше людей бери, — молвил Шереметев упавшим голосом, просяще. — Полк бери...
Не ответил. Обернувшись, бросил: