Град Ярославль
Шрифт:
— Куда ж мне податься, Надей Епифаныч?
— Намедни толковал с купцом Григорием Никитниковым. Помышляет он изразцовую печь ставить. Возьмись, да поусердствуй. Коль добрую печь смастеришь, слух по Ярославлю пробежит. Глядишь, без дела не останешься.
Первушка поусердствовал. Такую печь сработал, что прижимистый Никитников дал двойную цену.
— Силен ты, паря. Всему Ярославлю на загляденье. Где ж такую печь высмотрел?
— У князя Пожарского.
— Ишь ты. И тяга хорошая, и жаром пышет, и дров мене берет.
Прав оказался Светешников: слух о даровитом подмастерье быстро обежал Ярославль. И двух дней не истекло, как к Первушке приспел стрелец и молвил:
— Сотник наш, Аким Поликарпыч, к себе кличет.
Другой бы поломался, заважничал, но Первушка рад-радехонек, ибо без работы тоска смертная.
Просторная изба сотника находилась в Стрелецкой слободе, неподалеку от Семеновских ворот и деревянной церкви Симеона Столпника. Аким слыл в городе властным, суровым человеком, которого даже земские люди побаивались. А тот и впрямь заполучил власть непомерную, после того, как царь Василий Шуйский назначил его приставом, поручив приглядывать за сосланными в Ярославль ясновельможным паном Юрием Мнишеком, его дочерью, «царицей» Мариной и их многочисленной свитой. Даже с воеводой Федором Борятинским пристав толковал на равных.
Аким окинул Первушку взыскательным взглядом и произнес:
— Выложил ты Никитникову чудо-печь. У меня ж, как видишь, печь простецкая. Износилась, потрескалась, дым прет изо всех щелей. Хочу новую поставить. Такую, как купцу, смастеришь?
— Смастерю, Аким Поликарпыч.
— Что от меня понадобится?
— Дело обыкновенное. Кирпич, изразец, глина, песок да известковое творило. Сручье же — мое.
— И много ли за работу возьмешь?
— А сколь не пожалеешь, Аким Поликарпыч.
— А коль я тебе втрое меньше Никитникова заплачу?
— В обиде не буду, — простодушно отозвался Первушка.
— Ну-ну, — неопределенно хмыкнул сотник.
Весь первый день Первушка неторопко разбирал старую печь. Мог бы и побыстрей разобрать (в избе — пыль столбом, глаза щиплет), но Первушка, смахнув с кирпича копоть и смочив его в ушате с водой, придирчиво оглядывал каждый кирпич и деловито высказывал дворовому человеку Филатке, который был приставлен ему в помощники:
— Этот — выброси, а этот — еще послужит. Сто лет никакой огонь ему не страшен. Надо же, печь-то из разного кирпича была сложена.
После обеда (стол — хозяина) вышел на минутку в сад и вдруг едва не столкнулся с девушкой. Была она в голубом летнике, в алых сапожках из юфти; на спине колыхалась пышная соломенная коса, заплетенная бирюзовыми лентами. В маленьких мочках ушей поблескивали золотые сережки. Девушка, разрумянившаяся, запыхавшаяся (играла с подружками «вдогонки»), остановилась и, глянув на незнакомца большими лучистыми глазами, удивленно вопросила:
— Ты кто?
— Я?.. Печник.
— Какой печник?.. Ах, да. Тятенька
Первушка почему-то засмущался, да так, что испарина выступила на лбу. Откинул с него прядь густых русых волос, улыбнулся. Девушка же звонко рассмеялась.
— Чумазый-то какой!
Повернулась и скрылась в цветущем вишняке, а Первушке невольно подумалось: «Озорная девчушка».
Нежданная встреча в саду, наверное, забылась бы, но на другой день, когда Первушка готовил замес в твориле, то за своей спиной услышал задиристый голос:
— Слышь, чумазый, ты долго будешь печь ставить?
Обернулся. Всё та же егоза с пышной соломенной косой до пояса и зелеными, лучистыми глазами.
— Как Бог сподобит.
Девушка рассмеялась:
— Да ты как старик разговариваешь.
Ножкой (в сапожке сафьяновом) притопнула.
— Замерзаю в горенке!
— В такую-то жарынь? Макушка лета.
— Сам ты макушка, черномазый Первушка!
Первушка стукнул заступом о деревянное творило, помышляя незлобиво одернуть стрекозу, но тут послышался укорливый повелительный голос, раздавшийся из распахнутого оконца светелки:
— Васёнка!
Девушка ойкнула и убежала в сад, а Первушка, покачав головой, глянул на дворового, кой подносил ему глину.
— Кто такая?
— Стрелецкая дочка. Уж такая, брат, непоседа. Добро, отец не видел, а то бы дал взбучку. Строг Аким Поликарпыч.
— По дочке что-то не видно.
— Так за ней отцу не углядеть. Целыми днями по делам шастает, а мать во всем дочке потакает. Серафима-то Осиповна нравом добрая и веселая. Вот и Васёнка, никак, в нее. Слышь, в саду с подружкой потешается? Вот хохотушки.
Серафима Осиповна наведалась к Первушке. Поглядела, как тот выкладывает печь, молвила:
— Отродясь такой печи не видывала. Будто красну девицу к венцу наряжаешь… Дымить не будет?
— Не будет, хозяюшка.
— И сугреву даст? Зимы-то у нас долгие да студеные.
— В тепле будете жить, хозяюшка.
— Уж ты порадей, милок. Без доброй печи и доброго житья не видать. Она нам — мать родная: и накормит, и напоит, и недуги исцелит. Порадей!
— Порадею, хозяюшка.
— А ты, знать, не речист.
Первушка пожал плечами. Хозяйка же, невысокая, полноватая, с чистым румяным лицом и зелеными, добродушными глазами, произнесла:
— Ох, не речист… Снедать пора, но здесь неурядливо. Пойдем-ка в повалушу, там и отобедаешь.
— Да я и здесь поснедаю.
— Экий ты застенчивый. Негоже отказываться, коль хозяйка кличет.
— Благодарствую. Чуток ополоснусь.
Первушка вышел из избы и направился к небольшому пруду, который находился подле бани. Снял кожаный фартук и рубаху, и шагнул на дощатый мостик. Поплескал водицей на лицо, плечи и грудь. Ядреное солнце взяло в свои жаркие объятья сильное, загорелое тело.