Град Ярославль
Шрифт:
Оживились латиняне! Про нового «царя» Дмитрия пронюхали. Но кто им такую весть доставил? Пан Бильчинский, духовник царицки, или купчина Иоахим Шмит? Немчин хорошо известен на Ярославле. Добрый десяток лет торговлей промышляет, с ярославскими купцами дружбу водит: и с Никитниковым, и с Гурьевым, и с Назаровым, и Тарыгиным и Светешниковым. Да и Василий Лыткин его привечает. Пронырлив и хитроумен немецкий купчина, год назад зело за царя Дмитрия радел, увещевал купцов крест Гришке Отрепьеву целовать. Но ярославские купцы не спешили признавать самозваного царя. Вот и ныне от Шмита всякой пакости можно ожидать. К Мнишеку ломился, но караульные купчину бердышами от ворот спровадили… А может, ему удалось
А почему немчин? К бывшему сандомирскому воеводе открыто ходит Богдан Сутупов. Единственный человек, кто имеет доступ к опальному тестю Самозванца.
Акимтин Поликарпыч даже коня остановил. Конечно же, Сутупов, любимец Лжедмитрия, который доверил ему царскую печать. Да что печать? Борис Годунов отправил в Путивль великую казну для царского войска с дьяком Сутуповым, а тот со всей казной сбежал к Самозванцу, чем изрядно порадовал Гришку Отрепьева. Так порадовал, что тот назначил не столь известного московского приказного своим главным дьяком. Канцлером, как называли Богдашку поляки. Иуда! Дивны ж дела твои, Господи! Вот и Василий Шуйский Гришку Отрепьева казнил, а хранителя царской печати, самого ближнего человека Самозванца в живых оставил. Не тронул ни его имения, ни в опалу не сослал. Других-то на плаху погнал и по темницам раскидал. А дьяку Богдану Ивановичу Сутупову, за месяц до отправки Мнишека, велел прибыть в Ярославль и жить в хоромах воеводы Федора Борятинского. Чудеса! Вот и пойми тут Василия Шуйского. Прислал без всякой грамоты и каких-либо царских поручений. Воевода плечами пожимает, и не ведает, как ему относиться к бывшему царедворцу Лжедмитрия. А тот ведет себя так, как будто он хозяин в городе. Мудрена загадка! Народ же на дьяка косо смотрит: не понимает он тех людей, которые верой и правдой Расстриге служили, с ляхами якшались, а ныне Василию Шуйскому крест слюнявят. Да и жестоким убийцей Богдан Сутупов оказался. Он, вкупе с боярами Голицыным и Василием Рубец Масальским, расправился с Федором Годуновым. Все трое явились в темницу, в кою были заключены молодой царь Федор и его мать, и обоих задушили.
Юная Ксения Годунова избежала смерти, но ее ждал позор. Слух прошел, что Богдан Сутупов самолично отвез ее Самозванцу, а тот насильно превратил ее в наложницу.
Привратник воеводских хором, еще издали приметив сотника, распахнул тяжелые дубовые ворота, поверх которых был врезан медный образок Спасителя. Он же принял повод коня и потянул его к коновязи.
Федор Петрович Борятинский встретил сотника без особого радушия: ведал, что тот опять будет докучать «польскими делами». Был он средних лет, высок, но не широк в плечах, с бурой клинообразной бородой, бугристым носом и крупными зрачкастыми глазами. Лысую голову воеводы прикрывала вышитая тафья из темно-вишневого бархата, унизанная жемчугами и другими каменьями.
Любил Федор Борятинский облачиться в богатую боярскую справу. Даже будучи в хоромах надевал на сорочку с косым, красиво вышитым воротом, шелковый зипун (кафтан без стоячего воротника) яркого цвета, а поверх него кафтан в обтяжку и с козырем — бархатным, атласным или парчовым, который имел длинные обористые рукава, стянутые у запястья дорогими зарукавниками. То была его домашняя одежда.
Но когда Федор Петрович собирался выезжать из хором, то подпоясывал кафтан персидским кушаком, надевал поверх него длинную и широкую ферязь с длинными рукавами и застегнутое сверху донизу дорогими пуговицами, на ферязь набрасывал охабень, тоже широкий и длинный — до пят, украшенный четырех угольным откидным воротником, сшитым из атласа или парчи. Осенью надевал боярин однорядку из шерстяного сукна без ворота, а зимой кутался
Горделив и важен был Федор Петрович в своем дорогом облачении! Расступись подлый люд, ломай шапки да низко кланяйся. Уж так любил почваниться Федор Борятинский!
В покоях боярина было жарко натоплено, а посему облачен он был в широкую, не доходившую до колен, рубаху алого цвета, вышитую по краям и груди золотыми узорами; к верху рубахи был пристегнут серебряными пуговицами богато украшенный воротник — «ожерелье».
Аким Поликарпыч на богатое застолье не уповал, ибо к воеводе он наведывался, чуть ли не каждый день и тот отделывался штофом «боярской» водки да легкой закуской.
— Присаживайся, Аким Поликарпыч. Вижу, чем-то озабочен.
Сотник не любил ходить вдоль да поперек, а посему изрек напрямик:
— Шляхтичи о новом царе Дмитрии вовсю гомонят. Сабли выхватывает, того гляди, ворота вышибут.
— Да как они посмели? — напустил на себя суровый вид Федор Петрович. — Сидеть им тише воды, ниже травы, коль на них опала наложена.
— Какая к дьяволу опала, коль они ни в чем нужды не ведают. Жрут от пуза, пьют до одури. Теперь им блудных девок на потребу подавай.
Аким Поликарпыч осушил чарочку, похрустел ядреным рыжиком и продолжил:
— Мнится мне, воевода, что не зря ляхи расхрабрились. Кто-то им о новом Самозванце усиленно в головы вдалбливает. Дело-то воровское.
— Кого подозреваешь?
— Не купец ли Шмит подметную грамоту подкинул?
— Шмит? — расплывчато переспросил воевода. — Сомнительно, Аким Поликарпыч. Сей купец на риск не пойдет, ибо не худо в Ярославле обустроился. Ведаешь, поди, сколь у него лавок на Торгу? Лучшие места занял.
Ведал, как еще ведал Аким Поликарпыч! Дабы завладеть лучшими торговыми местами проныра Иоахим немалую мзду всучил Федору Петровичу. Об этом все именитые купцы поговаривали, но за руку никто немчина не схватил.
— Это как еще взглянуть, Федор Петрович. Коль новый Дмитрий в Стародубе объявился, то ему и Мнишек и его дочь Марина зело понадобятся, дабы признали в нем чудом спасшегося государя. Он не пожалеет никакой казны, если ярославские «сидельцы» засвидетельствуют его обличье. Тот человек, кой доставит ему письмо от Мнишеков, будет осыпан злотыми. Шмит — самая подходящая личность, ибо, как купец может разъезжать по всем городам. Не взять ли его под стражу, да не учинить ли спрос с пристрастием?
— А что скажет немецкий император? Мало нам всяких врагов. Не советую тебе, Аким Поликарпыч, трогать Иоахима.
— Как бы боком не обошлось наше невмешательство. Коль дело воровским окажется, тут и император смолчит. Жигмонд же повелел казнить своего архиплута, пана Лисовского.
— Тут дело собинное. Пан Лисовский в своей стране грабежи и разбои чинил, вот и приказал король вздернуть его на виселицу. Ныне, чу, на Руси шайки сколачивает. Купец Иоахим не из той породы.
— Все они одним миром мазаны, — махнул рукой сотник. — За деньгу мать родную продадут.
Низкая сводчатая дверь воеводских покоев была прикрыта и все же Аким, метнув на нее взгляд, тихо спросил:
— Нас, надеюсь, никто не слышит?
— Вестимо, Аким Поликарпыч. Смело толкуй.
Сотник вновь пропустил чарку, но теперь уже закусил белым груздем в конопляном масле, и только после этого сторожко изронил:
— В хоромах твоих дьяк Сутупов остановился… Не он ли Юрия Мнишека мутит?
Воевода поперхнулся, закашлялся, хотя маслянистый рыжик и не думал застревать в его остром кадыке.