Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
— Вы — господин Дюмурье? — молвил король. Дюмурье поклонился.
— Как давно вы в Париже?
— С начала февраля, государь.
— Вас вызвал господин де Нарбон?
— Да, он прислал мне назначение в Эльзасскую армию вместе с маршалом Люкнером, а также сообщил о том, что я буду командовать Безансонской дивизией.
— Однако вы не уехали?
— Я принял назначение, государь; однако я счел своим долгом заметить господину де Нарбону, что поскольку приближается война (Людовик XVI заметно вздрогнул), угрожая принять всеобщий характер, — продолжал Дюмурье, будто не замечая волнения короля, — я подумал, что неплохо было бы обратить внимание на Юг, где нас могли бы захватить врасплох; вот почему мне показалось, что необходимо как можно скорее составить план обороны и отправить на Юг главнокомандующего с армией.
— Да, и вы представили свой план господину де Нарбону, переговорив предварительно с господином де Жансоне и некоторыми членами Жиронды?
— Господин де Жансоне — мой друг, государь, и я полагаю, что он, как и я, друг вашему величеству.
— Значит, я имею дело с жирондистом? — усмехнувшись, спросил король.
— Вы, государь, имеете дело с патриотом, верным слугою короля.
Людовик XVI закусил толстые губы.
— Значит ли это, что вы отказались от временного исполнения обязанностей министра иностранных дел ради служения королю и отечеству?
— Государь! Я прежде всего ответил, что предпочел бы портфелю министра, временного или постоянного, обещанное мне назначение командующим армией; я — солдат, а не дипломат.
— ,А меня уверяли, что вы, напротив, и солдат, и дипломат.
— Это слишком большая честь для меня, государь.
— Я настаивал на атом назначении.
— Да, государь; а я продолжал отказываться, хотя вовсе не хотел бы вызвать ваше неудовольствие.
— Почему же вы отказываетесь?
— Потому что положение серьезно, государь; господин де Нарбон смещен, господин де Лесса скомпрометирован: всякий, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, имеет право отказаться от этого места или попросить, чтобы его использовали в соответствии с его способностями. Итак, государь, осталось выяснить, стою я чего-либо или нет; ежели я ничего не стою, оставьте меня в моей безвестности; кто знает, какая судьба ждет меня, ежели я стану известен? Если же я чего-нибудь стою, не делайте из меня министра на одни день, не облекайте меня властью на миг; но дайте мне то, на что я могу опереться, чтобы и вы могли опереться на меня. Наши дела — простите, государь, как видите, ваше величество, я считаю эти дела своими — наши дела за границей настолько плохи, что монархи вряд ли захотят иметь дело с временным министром; это временное назначение — простите мне прямоту солдата (не было никого скрытнее Дюмурье; однако при определенных обстоятельствах ему хотелось выглядеть искренним) — это временное назначение вызовет неудовольствие Собрания, и в глазах его членов я лишусь популярности; скажу более: это временное назначение скомпрометировало бы и короля, так как могло бы показаться, что он дорожит своим прежним кабинетом министров и лишь ждет удобного случая, чтобы к нему вернуться.
— А что если бы таково и было мое намерение? Вы полагаете, сударь, что это было бы невозможно?
— Я считаю, государь, что настало время навсегда порвать с прошлым.
— Да, а мне — записаться в Клуб якобинцев, не так ли? Так вы сказали Лапорту.
— Даю голову на отсечение, что если бы вы, ваше величество, так поступили, вы примкнули бы разом ко всем партиям, но к якобинцам, быть может, скорее других.
— Отчего же вы мне не советуете прямо сейчас надеть красный колпак?
— Эх, государь, если бы это могло помочь… — проговорил Дюмурье.
Король на минуту задержал недоверчивый взгляд на человеке, ответившем ему таким образом, а затем продолжал:
— Итак, вы хотите стать постоянным министром?
— Я ничего не хочу, государь; я готов исполнить любые приказания короля, но предпочел бы, чтобы король послал меня на границу, а не оставлял в Париже.
— А если я, напротив, прикажу вам остаться в Париже и занять кресло министра иностранных дел? Что вы на это скажете?
Дюмурье улыбнулся.
— Я бы сказал, государь, что вы вернулись к предубеждению против меня, которое вам внушали.
— Совершенно верно, господин Дюмурье… Итак, вы — мой министр.
— Государь! Я всегда к услугам вашего величества, однако…
— У вас есть какие-нибудь условия?
— Замечания, государь.
— Я вас слушаю.
— В наше время пост министра — не то, что было раньше; оставаясь верным слугой вашего величества, я, войдя в кабинет министров, окажусь и на службе у народа. Так не требуйте от меня с этой минуты речей, к которым вас приучили мои предшественники: я буду говорить так, как того требуют от меня свобода и Конституция; исполняя обязанности вашего министра, я не смогу бывать при дворе; у меня не будет на это времени, и я нарушу королевский этикет ради служения моему королю; я буду работать только с вами или в совете и, предупреждаю вас заранее, государь, что это будет настоящая борьба.
— Борьба? Почему же?
— О, это нетрудно объяснить, государь: почти весь ваш дипломатический корпус представляют отъявленные контрреволюционеры; вы будете вынуждены сменить его состав, я буду препятствовать выбору дипломатов по вашему вкусу, я предложу вашему величеству таких людей, имена которых вам ничего не скажут; другие вам не понравятся.
— Ив этом случае, сударь?.. — торопливо перебил Людовик XVI.
— В том случае, государь, когда отвращение вашего величества будет слишком велико и достаточно мотивировано, то, так как вы — хозяин, я подчинюсь; но если ваш выбор будет вам навязан вашим окружением и я буду ясно видеть, что это поведет к тому, чтобы опорочить ваше имя, я буду умолять ваше величество об отставке… Государь! Подумайте, какие огромные опасности грозят вашему трону; его должно поддерживать общественное доверие, а оно, государь, зависит от вас!
— Позвольте мне вас прервать, сударь.
— Государь… Дюмурье поклонился.
— Я уже давно размышляю об этих опасностях. Указав рукой на портрет Карла I, он вытер лоб платком и продолжал:
— Да если бы я и захотел об этом забыть, этот портрет заставил бы меня вспомнить!
— Государь!..
— Погодите, я еще не все сказал. Я в таком же положении, мне грозят те же опасности; может быть, эшафот Уайт-холла будет возведен на Гревской площади.
— Вы смотрите слишком далеко, государь!
— Я смотрю в будущее, сударь. В этом случае я взойду на эшафот так, как это сделал Карл Первый; возможно, не как рыцарь, но по крайней мере как христианин… Продолжайте, сударь.
Дюмурье молчал, пораженный твердостью короля, которой он не ожидал.
— Государь! — молвил он наконец. — Позвольте мне перевести разговор на другую тему.
— Как вам будет угодно, сударь, — отвечал король, — однако я еще раз хочу подчеркнуть, что я не страшусь будущего, которым меня хотят запугать, а если и страшусь, то во всяком случае я к нему готов.
— Государь, следует ли мне по-прежнему считать себя вашим министром иностранных дел после того, что я имел честь вам сказать?
— Да, сударь.
— В таком случае я на первый же совет принесу, четыре депеши; предупреждаю ваше величество, что они ни изложенными в них принципами, ни стилем не похожи на те, что подавали мои предшественники: они будут продиктованы обстоятельствами. Если первый опыт удовлетворит ваше величество, я буду продолжать; если же нет, государь, мои солдаты всегда готовы отправиться на границу, чтобы там служить вашему величеству; что бы ни говорили вашему величеству о моих дипломатических талантах, — прибавил Дюмурье, — мое настоящее призвание и дело моей жизни за последние тридцать шесть лет — война. Он поклонился, намереваясь уйти.