Грани миров

Тер-Микаэлян Галина

— Мне нельзя, — робко возразил тот.

— По такому случаю можно! Нужно! — сердито возразил генерал. — Пей!

— Извините, но я болен, мне действительно нельзя.

— Молодежь! — Царенко презрительно повел носом и вновь поднялся, постучав по столу, чтобы привлечь внимание расшумевшихся гостей: — И опять я хочу сказать, товарищи, потому что время у меня подпирает. Молодежь нынче пошла не та, что в наше время, и мы, может, сами в этом виноваты — забаловали их, изнежили, — он сердито повернул свое побагровевшее лицо к Сергею: — Знаешь, какими орлами были твои папка с мамкой? Помню, в сорок четвертом бой шел на переправе — снаряды вокруг рвутся, Златушка и санитарам вытаскивать раненых помогает,

и перевязывает на месте, а если нужно, то к бате твоему бойца тащит. Петр как заговоренный был от пули — двух врачей на месте убило, вокруг него снаряды рвутся, а он оперирует себе прямо тут же на берегу, как нарыв в больнице режет. Многие раны нужно было сразу на месте обрабатывать, иначе конец солдату — тогда пенициллин до нас еще не дошел. Хотя еще в сорок втором был случай, когда мы в Москву к одному профессору нашего политрука Витю Веселова отправили — его там сумели спасти.

— Позвольте, позвольте, — заинтересованно воскликнул Оганесян, — Веселова я помню, он был одним из первых, кому мы ввели препарат. Можно сказать вслепую — испытаний еще не проводили, нужной дозы никто не знал, но он умирал, и выхода не было.

— А, так это были вы, доктор! — повернувшись к академику, сурово покачал головой Царенко. — За Виктора нашего, конечно, до земли вам поклон, но что же вы так плохо работали? Почему в сорок четвертом еще не было пенициллина?

— Вообще-то он уже был, — со вздохом отозвался Оганесян, — мы под руководством Зины Ермольевой готовы были провести клинические испытания еще в сорок втором, но слишком долго тянулся спор о том, чей пенициллин лучше — наш или английский. Слишком долго! Не знаю, какова здесь доля моей вины, но прошу прощения, — старый академик поклонился с присущим ему изяществом движений.

— Меня в том бою ранило в грудь, — отвернувшись от него, продолжал генерал. — Вода была ледяная, я с головой ушел под воду. Злата и еще одна наша девушка, Вера Демчук, вытащили меня, оттащили в медсанбат на берегу, и Петр зашил рану, а то бы я истек кровью — пулей мне порвало внутри какой-то важный сосуд. Сам я ничего этого, конечно, не помню — Вера потом рассказала. Она отвезла меня в госпиталь, выходила, а позже мы с ней поженились. Двух сыновей она мне родила, а в прошлом году покинула меня — скончалась от рака.

— Вечная ей память, — поднимая бокал и глядя прямо перед собой, произнес Петр Эрнестович, и Злата Евгеньевна тихо повторила за мужем:

— Вечная память.

— Спасибо. Но я опять вернусь к тем временам. Выйдя из госпиталя, я представил к ордену Красной Звезды санинструктора Злату Волошину. К сожалению, награда эта до нее не дошла — возникла путаница из-за того, что она сменила фамилию и основное место жительства. Сейчас награда, наконец, нашла свою хозяйку. Я, собственно, и приехал сюда, чтобы лично вручить тебе, Златушка, твой орден. Хотя полагается делать это в официальной и торжественной обстановке, но мне, как бывшему командиру и старому фронтовому товарищу разрешили вручить тебе боевую награду у тебя дома.

Во внезапно наступившей тишине Царенко торжественно передал Злате Евгеньевне коробочку с орденом и троекратно облобызал ее.

— Спасибо, — тихо сказала она, невольно отстраняясь и вертя в руках коробочку. Гости дружно начали аплодировать, а вечно недовольный жизнью Камышев сердито застучал ложкой по столу:

— Что за «спасибо»! Следует сказать «Служу Советскому Союзу!».

— Это я должен сказать тебе спасибо, — глядя в глаза Злате Евгеньевне, глухо произнес генерал. — Потому что мы ведь с тобой сегодня впервые видимся после того боя. Спасибо, за то, что спасла мне жизнь, и прости, что не сумел сказать тебе этого раньше.

… Вытащив командира и доставив его в госпиталь, она вернулась на берег, и после этого еще в течение шести часов попеременно

то окуналась с головой в ледяную воду, то стыла на берегу под порывами холодного осеннего ветра, перевязывая раненых товарищей. Лично для нее это был один из тех дней, когда женщине положено особенно бережно относиться к своему здоровью. Девушкам-бойцам для таких дней специально выдавали бинты и вату для гигиенических прокладок, теперь же у нее прокладка превратилась в кусок бурого льда. После боя Петр, не видя нигде своей жены, в тревоге попросил легкораненого Диму Векшина ее отыскать — сам он оказывал помощь раненым и никак не мог отойти. Дима вернулся через час, неся Злату на руках — молодая женщина была без сознания, лицо ее пылало от жара. Очнувшись утром следующего дня, она, едва пошевелившись, вскрикнула — боль внизу живота была такая, словно ее жгли каленым железом.

Спустя десять лет после бесчисленного множества мучительных процедур, инъекций и грязевых ванн врачи вынесли окончательный приговор: детей у нее не будет никогда. Муж привез ее из больницы, где проходил консилиум, накапал успокоительного, уложил в постель и лег рядом, крепко обняв за плечи. Злата прижалась к нему и неожиданно уснула — подействовало лекарство. И тогда во сне впервые к ней пришел, а затем начал повторяться почти каждую ночь один и тот же кошмар из далекого сорок первого. Перед глазами вставало лицо Феди Бобрика, он сжимал виски, его круглое лицо было искажено от боли, но взгляд был не мутным, как тогда, а умоляющим и полным страдания. Злата бежала ему навстречу, но не успевала добежать — дернувшись и раскинув руки, Федя падал с простреленной головой.

О ее кошмарах не знал никто, кроме мужа. В шестьдесят втором Петр Эрнестович отвез жену к известному гипнотизеру, и после нескольких сеансов Злата Евгеньевна смогла, наконец, спать спокойно…

— Ну, вот, ты получила-таки наконец свою награду, Златушка, — сказал генерал, — я теперь спокоен. К сожалению, нам пора — я уже говорил, что нас ждут в Смольном. И хотя сейчас, конечно, новые веяния, все же хочу предложить последний тост. За то, чтобы в будущем все опять встало на свои места. Светлая память великому Сталину, товарищи!

Во внезапно наступившей мертвой тишине Оганесян слегка покашлял и, покачав головой, сказал:

— Смелый вы человек, товарищ генерал, сейчас это имя не в почете.

— А я всегда был смелым, — усмехнулся Царенко, — Это шакалы, которые раньше при нем пикнуть боялись, теперь подняли головы и завыли, но для тех, кто прошел войну, это имя всегда будет священным, потому что с этим именем мы шли в бой.

— Я за Иоську никогда не пил и пить не буду! — побагровев, закричал Камышев и со стуком поставил на стол свой бокал. — Я с этим именем два года в окопах мерз, год в концлагере голодал и за это потом еще пять лет на лесоповале топором махал. Там бы и сгнил, если б Сурен Вартанович до Берии не дошел и не доказал, что я нужен советской науке. Когда Иоська подох, я от радости богу свечку поставил, хоть я и атеист. И всем всегда скажу: Сталин был трус, подонок и сволочь!

— Молчать! — рявкнул Царенко. — Это ты трус, что в плен сдался, а у меня в полку мальчишки землю кровью поливали, но врагу не сдавались! Такие, как ты, не знают, что такое бесстрашие и героизм!

И тут Злата Евгеньевна закричала так, что все в испуге смолкли, лишь в буфете звякнул хрусталь:

— Замолчи! Бесстрашие? Героизм? Это те герои, которые в фильмах про войну снимаются, это они герои и патриоты, а про нас правды никто не напишет! Думаешь, все солдаты прямо-таки жаждали за Родину и за Сталина жизни отдать? Но шли в бой, потому что иначе было нельзя — ты же сам из пистолета расстреливал тех, кто под огнем назад поворачивал. Но ты хоть сам вперед бежал, а этот в Кремле сидел и приказы издавал: «Ни шагу назад!»