Грани миров
Шрифт:
— Сколько часов прошло после ранения?
— Его еще утром ранило, но раньше не смогли доставить, товарищ военврач, — оправдывалась Верка. — Волошина к нему подобралась и на месте перевязала, чтоб кровью не истек, а с поля боя вынести было никак невозможно, потому что огонь был сильный — толку-то тащить человека, если все равно расстреляют по дороге. Потом уже, когда немцы перестали палить, мы его вынесли. А что уже не будете оперировать? Он ведь в сознании, все понимает, — жалостно сказала она.
Всем было известно, что раненых в область брюшины, если прошло больше пяти-шести часов с момента ранения, доктора на операцию не брали — не было возможности тратить время на заведомо обреченных людей, нужно было заниматься теми, кто мог выжить. Муромцев встретился взглядом Веселовым, который с трудом приподнял голову, вслушиваясь в разговор, и коротко приказал:
— На стол, буду оперировать.
Около полуночи Злата зашла в большую палату, бывшую когда-то школьным классом, чтобы еще раз взглянуть на политрука. Виктор был в сознании и лежал, неподвижно уставившись в потолок блестящими от жара глазами. Лицо его пылало, дыхание было тяжелым, и кончик языка постоянно касался сухих губ, но Злату он узнал.
— Ты, Златушка? — голос его звучал слабо и как-то по-детски беспомощно. — Ребятам передавай привет, и зайди к доктору — скажи ему спасибо. Прямо сейчас зайди, хорошо? А то я уже, может, сам не успею сказать. Зайдешь?
— Зря ты это, — скрывая слезы, она поправила ему одеяло и, наклонившись, поцеловала в лоб, — но зайду, конечно, раз ты так просишь.
Петр Муромцев, фельдшер Кулаков и толстая пожилая медсестра Прасковья Тимофеевна ужинали в маленькой комнатке, где когда-то хранился школьный инвентарь. От натопленной «буржуйки» было жарко, и Петр, прислонившись к стене, неожиданно задремал, продолжая сжимать в худых пальцах железную кружку. Злата остановилась на пороге, нерешительно глядя на его измученное лицо, но Кулаков при виде нее расплылся в доброжелательной улыбке:
— Милости просим к нашему столу, Златушка, у нас кипяток еще не весь вышел.
Улыбка фельдшера вызвала у Златы сильное желание вылить весь этот кипяток ему на голову, но она лишь плотно стиснула зубы и отрицательно качнула головой. Однако медсестра выскребла ложкой остатки тушенки, положила на хлеб и, протянув Злате, густым басом настойчиво пригласила:
— Садись, девка, поешь, намаялась ты сегодня. Дай-ка, чаю налью тебе в кружку.
От звука ее голоса Муромцев вздрогнул и открыл глаза.
— Вы мне снитесь? — сонно спросил он Злату, но тут же пришел в себя, огляделся и внезапно покраснел. — Простите, я, кажется, немного задремал.
— И не диво, Петенька, нынче больше тебя никто не потрудился, — строго заметила Прасковья Тимофеевна.
— У меня тоже есть тушенка, и сахар есть, — смущенно обратилась к ней Злата, — я сейчас принесу.
— Вот и хорошо, принесите — вместе оно всегда веселей, — обрадовано начал Кулаков, но Прасковья Тимофеевна немедленно его осадила.
— Ты свое съел, — сердито сказала она и поднялась. — Пошли.
— Куда? Я еще тут посижу, я…
— Больно уж ты много балаболишь, дай людям отдохнуть. Пошли, пошли, Михалыч.
Фельдшер вздохнул и покорно поплелся за ней, а Петр, с улыбкой проводив их глазами, обратился к Злате:
— Ешьте, Златушка, плеснуть вам немного чистого медицинского для бодрости?
— Плесните, — она зажмурилась, сделала глубокий вдох и проглотила налитый им спирт.
— Никак не привыкнете? — мягко поддразнил Муромцев.
— Не ставила себе такой цели, — рассмеялась Злата, но смех ее тут же оборвался, и она печально сказала: — Заходила сейчас к нашему Веселову — он в сознании и просил передать вам спасибо. Хотя понимает, что ему недолго осталось.
Петр нахмурился:
— Мой отец как-то рассказывал, что в пятнадцатом году во время войны ему удалось спасти раненого, проведя санацию брюшной полости спустя сорок восемь часов после ранения. К сожалению, я сразу увидел, что у Веселова не тот случай, но… Я помню, однажды, когда я еще был на втором курсе, мы проходили практику в больнице, и в хирургическое отделение привезли женщину — мыла окошко и выпала с пятого этажа. Состояние было безнадежное, хирург сказал: «Оперировать нет смысла, она умирает». А она, оказывается, была в сознании, все слышала и поняла его слова — открыла вдруг глаза и посмотрела на нас таким взглядом, что я до сих пор не могу его забыть. И умерла. Так вот, у вашего товарища сегодня был такой же взгляд.
— Ваш отец тоже был врачом? — тихо спросила девушка, опустив ресницы.
— Мой отец окончил медицинский факультет Петербургского университета, был известным ученым-физиологом, — спокойно ответил он. — В молодости он работал под руководством самого академика Павлова, а после революции много лет читал лекции в Ленинградском мединституте и Военно-медицинской академии.
Злата заставила себя посмотреть ему в глаза.
— Мне сказали, что он был арестован, как шпион, — сказала она. — Что вы скрываете это, не указали в анкете, и даже что вы… что вы, возможно, тоже шпионите на немцев. Я, разумеется, понимаю, что все это глупости, но вы должны быть осторожны, потому что за каждым вашим шагом следят.
Вся кровь, казалось, отхлынула от лица Муромцева, он откинулся назад, и на щеках его заходили желваки.
— Кто вам это сказал?
— Царенко. А ему сообщил Кулаков — он говорит, что знает вас по Ленинграду.
— Какого черта, я никогда его прежде не встречал!
— Вы просто его не замечали, а он вас помнит — он жил, кажется, где-то по соседству от вас. Царенко велел ему пока молчать, но вы должны знать, что командир вас ненавидит и в любую минуту может использовать это против вас.
— Ненавидит? — потрясенно переспросил Петр. — За что меня может ненавидеть Царенко, что я ему сделал?
И тут Злата, не выдержав, разрыдалась, а потом сбиваясь и путаясь, начала рассказывать — о той ночи на берегу реки Сож, когда командир взял ее силой, об их короткой связи, окончившейся после гибели Феди Бобрика, об отказе, которым она ответила на его нынешнее предложение.
— Он угрожал, он ненавидит вас из-за меня! Он ненавидит вас, потому что я вас люблю! Я знаю, что вы меня презираете, но я вас люблю! Я люблю вас, товарищ, военврач, я люблю тебя, Петенька, мой ненаглядный, родной мой!