Грани жизни
Шрифт:
— Да, пора кончать этот сумасшедший дом! — решительно произнесла Натэлла Георгиевна. Она расправила поднятую серебристо-серую шубку и белую пуховую шапочку и строгим взглядом обвела лица своего родственного окружения.
— Я пойду к дочери… а вы… как желаете.
«Очень похоже, что эту пару мы долго не увидим», — решила про себя Натэлла Георгиевна. Потом, со свойственной ей разумной обстоятельностью, убрала в самый дальний уголок своего вместительного шифоньера теперь злополучную шубку и пошла в комнату дочери.
Галина лежала на своей чинаровой кровати, распластавшись, как после падения откуда-то с высоты. Зарывшись с головой
Натэлла Георгиевна осторожно сняла с нее замшевые меховые ботинки и села рядом с кроватью, терпеливо ожидая, когда пройдет это слезное беспамятство.
— Мама… мамочка моя, — пробормотала Галина и, притянув к себе теплую материнскую руку, поцеловала ее мокрыми дрожащим губами.
— Ну… будет, детка… ну, перестань.
— А-ах!.. — вдруг бурно вздохнула Галина и, поднявшись с подушек, приникла к плечу матери.
— Мама, мама… я будто все еще это вижу!
Выслушав нервически-торопливый пересказ Галины, что получилось из «выдумки» Эльзы, Натэлла Георгиевна ошеломленно спросила:
— Но как же ты могла, зная нашу Лизавету, согласиться?
— Ах, мама… я подумала… а вдруг в самом деле я встречу его в кино и все, все ему расскажу… И верно: я увидела его, но мне ни слова не удалось ему сказать… A-а… что же мне теперь делать… мамочка миленькая, научи! У меня сердце разорвется!.. Пропала моя жизнь!
Галина снова упала головой в подушки.
Натэлла Георгиевна все-таки заставила ее выпить на ночь мензурку «бехтеревки» и лечь в постель.
Придя домой, Петр Семенович застал жену в тревоге.
— Что случилось, Натка? Галина заболела?
— Наверно, у нее нервное потрясение.
— Из-за чего же?.. А! Вижу по твоим глазам — из-за Петьки Мельникова! Нет, он мне уже надоел… Нет, хватит с меня его драгоценного присутствия!.
— А ты сейчас только и знаешь — вспылить, вспыхнуть, как спичка, наговорить всяких страстей… Ай, какое неразумие!.. Лучше бы ты, как отец, подумал, как нам теперь исправить палажение, если мы нашу дочь так снисходительно и плохо воспитывали!
— Та-ак!.. «Плохо воспитывали»… Почему ты только теперь, когда девочка уже взрослая, вдруг об этом забеспокоилась, моя дорогая?
— Потому, мой да-ра-гой, — не осталась в долгу Натэлла Георгиевна, — что не случалось событий, которые натолкнули бы меня на такие серьезные соображения.
Пусть он вспомнит, как всегда и во всем оба они, отец и мать, торопились идти навстречу желаниям дочери— для быстрейшего их осуществления, но от самой Галины никогда ничего не требовали — она все получала в готовом виде. Поэтому понятий о трудностях и сложностях жизни для нее просто не существовало. Она недурно училась? Верно… и все-таки: по ризным предметам средней школы («вот мы же оба помним об этом!») Галину всегда, что называется, поддерживали под локоток. И, уже взрослая, она ни за что не выдержала бы приемных испытаний в институт, если бы не помощь Пети Мельникова. Да ведь сама же их дочь благодарно умилялась тому, с каким неистощимым терпением и остроумной настойчивостью Петя «натаскивал» ее по математике и литературе.
— Для чего ты мне об этом напоминаешь? — насупился Петр Семенович. — Уж не для того ли, чтобы я сменил гнев на милость по отношению к Мельникову?
— Нет, только для правды, — просто ответила жена.
Заглянув перед сном в комнату Галины, Сковородины встревоженно переглянулись: девичьи щеки горели темнокрасными
— Ах, она еще к тому же сегодня простудилась! — испугалась Натэлла Георгиевна.
Она легла в комнате дочери.
Петр Семенович долго курил в кресле и думал, думал…
Удивительное дело, будто какое-то беспокойное течение ворвалось в его жизнь. Она всегда казалась ему вполне четко установившейся в своих основных гранях и выражениях. Первое — его работа, его конструкторский цех, теоретические, конструкторские задачи, план, время, высокое качество точности… Далее служебные взаимоотношения между ним, руководителем, и сотрудниками— представителями, разных поколений и способностей. Второе — его личная, так сказать, частная жизнь, семья, дружеские связи, быт, немногие скромные удовольствия. То и другое никак не соприкасалось между собой, и Петр Семенович привык считать эту несхожесть не только абсолютной нормой, но и честно заработанной многими годами труда для отечественной промышленности, а значит, и для советского общества. Столь же неотъемлемо заработанным своим правом Петр Семенович считал все принимаемые им меры для ограждения своей профессии не только как суммы знаний и опыта, но и как таланта от всего наносного и случайного. «Бережет же свой голос певец, не растрачивает его по пустякам, — говаривал он, — так и талант конструктора нельзя растрачивать на мелочи».
И творческое самочувствие Петр Семенович привык находить в гордом достоинстве своей профессии, а также и ее «незыблемом праве» на какую-то «законную долю» индивидуализма и благородного одиночества — «ты сам свой высший суд», как любил он повторять с полушутливой торжественностью, убежденный в том, что «конструкторы — люди считанные» даже в такой бескрайней стране, как Советский Союз.
«…Может быть, именно из-за этого твоего привычного убеждения — «ты сам свой высший суд» — ты так холодно принял обращенное к тебе доверие Пети Мельникова?» — вдруг снова толкнула его быстрая и едкая мысль.
Петр Семенович снова с досадой заспорил с этим ироническим внутренним голосом:
«Да что тут такого? Партия учит рабочий класс и нас, его техническую интеллигенцию, гордиться порученным нам целом… и...»
Но неуступчивый голос снова прервал его:
«Ах, до чего же это просто и благопристойно — спрятаться за бесспорные факты общего значения, оставив свою особу в нетронутом виде!»
После этих, только ему одному слышимых внутренних споров Сковородин плохо спал и поднялся утром с тяжелой головой. Сегодня утром его к тому же рано разбудил слишком громкий от волнения голос жены, которая по телефону вызывала врача.
— Так и пышет вся! — прошептала Натэлла Георгиевна, когда оба они вошли в светлую комнатку Галины.
Пылая багровым румянцем, дочь забылась в жарком и больном сне.
Вскоре приехал врач, старый друг Сковородипых, и определил «острую простуду вследствие глубокого охлаждения, что может повлечь за собой воспаление легких».
Потом, уже за большим письменным столом в своем конструкторском кабинете, Петру Семеновичу даже навязчиво вспомнились многие, так и не высказанные никому, злые, колючие мысли. Сейчас к ним прибавилось и отцовское беспокойство, которое еще сильнее обострило то усложненно-дурное настроение, которое Сковородин определил для себя как «нескончаемая напасть». Живым воплощением этой «напасти» виделся ему за длинным чертежным столом высокий, худощавый Мельников.