Грани жизни
Шрифт:
— Как они писали в своих откликах в многотиражке, так и теперь высказывались! — вспоминал он сейчас в ночной тишине. — До чего же приятно верить людям! Хорошо Платонов рассказал, как провел вечер в нашем экспериментальном цехе, а заключил так: «Я считаю своим долгом коммуниста и современника многих великих дел нашей Родины поддерживать и дальше полезный и верный технический замысел Петра Мельникова по упрощению «узла-Д». А как конструктор я готов также оказывать всяческую помощь этой молодой способной бригаде.
— Как Сковородин-то на него взглянул, Петенька!.. Глаза у него вдруг остекленились, а сам словно окаменел, сине-бледный, руки на столе так и застыли… Должно быть, уж очень поразило
— А помнишь, мама, Платонова сначала встретили выжидательно, а проводили аплодисментами?
— Ох, тут Петру Семеновичу, наверно, так тяжко стало, что он подался глубже в кресло и даже глаза рукой прикрыл, чтобы никого не видеть…
— Точнее сказать, мама, чтобы не видеть меня…
Петя вдруг задрожал, как и вечером, в зале, на своем незадачливом месте, прямехонько глаз в глаз с Петром Семеновичем. О, этот взгляд, прикрытый бледной, словно застывшей рукой — только бы не видеть Петю Мельникова!
«Кажется, чего яснее: кто «за», кто «против» и кто «воздержался»? Все «за», «против» нет, и только один «воздержался», один Петр Семенович Сковородин!.. По залу даже шум прошел — и понятно: ведь два года назад, когда меня в кандидаты проводили, как горячо, от всего сердца говорил он обо мне! И вдруг будто ничего и не было, будто и не он тогда говорил — воздержался, лишил меня своего доверия!.. Однако не так-то просто даже для главного конструктора! Вдруг кто-то (где-то в глубине зала, голос незнакомый) задает вопрос, и о том же самом, о чем мне только что думалось!.. Объясните, пожалуйста, товарищ Сковородин, почему два года назад в этом же зале вы горячо рекомендовали молодого товарища, а теперь воздерживаетесь? Как совместить одно с другим?
И тут отовсюду вопросы.
— Что же произошло?
— Отчего молодой товарищ оказался лишенным вашего доверия?
— Действительно! Мы только хорошее знаем о нем, а вы не желаете подать за него свой голос?
— Странный факт!
— Да, да! Просим, просим ответить!
Тут Степан Ильич, указывая на зашумевший зал, выразительно посмотрел на Сковородина и сказал:
— Придется, товарищ Сковородин, объяснить…
И снова, будто он все еще сидел среди огней переполненного зала, Петю пронзила нервная дрожь, и картины собрания понеслись одна за другой.
— Объяснить? — хрипло повторил Сковородин и поднялся, тяжело, неуклюже, «словно медведь из берлоги», как сравнил шепотком кто-то, сидящий во втором ряду, за спиной Пети.
Сковородин говорил угрюмо и неохотно. Он собирался в ответственную командировку, и все его мысли «были направлены уже в эту сторону». Он просто никогда не терпел «неожиданных просьб и настояний… да еще по поводу собственного, сковородинского создания». Настойчивость просьбы Мельникова к Сковородину, председателю делегации, едущей с ответственным государственным заданием, «была сочтена бестактной, морально неправомочной». Он считал, что «время терпит», а Мель-ков и новоявленная бригада нетерпеливо ждали скорого ответа и одобрения чертежа, «упрощающего узел мной же созданной машины». Он почувствовал во всем этом нечто непредставимое и невозможное для себя — сказать резче, о» воспринял бы это как нетерпеливое вторжение молодежи в жизнь большой техники.
В этом месте воспоминания матери и сына встретились: оба напомнили друг другу, как отозвались разные люди на сковородинское признание о «вторжении молодежи в большую технику».
— Ты помнишь, Петя, как Степан Ильич при этих словах даже охнул и руками всплеснул: «Ну и ну!»
— А Платонов… ты заметила, мама, как он привстал с места, в первом ряду, головой покачал и сказал Сковородину: «Это
— Да, да… Я, говорит Платонов, вас, Петр Семенович, как представителя именно «большой техники» всегда считал человеком щедрой мысли и широких горизонтов. Вот тут-то, Петенька, начались прямо-таки неожиданности!.. Я всегда считала, что у главного нашего технолога Ивана Васильевича характер решительный, но замкнутый, что он больше молчит, чем говорит… А он, смотри-ка, разговорился… да так широко, интересно.
Петя тоже будто внове увидел главного технолога Ивана Васильевича Лагунина, его седоватый ежик, носатое лицо, пристально-строгий взгляд темных глаз, неулыбчивые губы твердого склада, глуховатый голос. Но сегодня на партийном собрании Иван Васильевич словно преобразился. За столом президиума (как член бюро парткома) он сидел с видом самого оживленного внимания к происходящему. Его неулыбчивое лицо сегодня улыбалось, а в пристальном взгляде, как ясно было видно Пете, то и дело вспыхивали какие-то необычные искорки. И начал он свое выступление необычно, будто с воспоминаний, обращенных к старику Соснину.
— Между вашим и моим возрастом, Степан Ильич, всего несколько лет… Я начинал свой путь тоже ведь в первые годы оснащения нашего завода, когда у нас была просто бездна ручного труда! И таких слов, как «большая техника», у нас в ту пору и не могло быть… Верно?
«— Какое там! — живо отозвался Степан Ильич. — Тогда в нашей стране, разоренной иностранным нашествием, разрухой и голодом, оснастить завод было непредставимо трудно!.. Мы, молодые, пределом исполнения мечты считали: были бы для каждого хорошие тиски, клещи, молотки, отвертки, — чтобы никому не приходилось бегать за ними, выпрашивая недостающие у соседей. Особенно часто не хватало тисков, и недаром мы их, желанных, ласково называли; тисочки!
— Да, да!.. С тех желанных тисочков мы и начинали нашу будущую «большую технику»! — подхватил Иван Васильевич. — А начни мы вспоминать первые шаги нашей будущей «большой химии» и многого другого… Все наше время, наше большое и великое, тридцать с лишком лет назад начиналось часто, как Волга-матушка с самой скромной редки, с самых простых «тисочков».
Далее, напомнив о «многовековой пешей ходьбе» ручного труда и «куда более короткой эпохе мануфактур», затем «эпохи пара» и, наконец, о нашей эпохе электричества, радио, телевидения, реактивных двигателей, электроники, автоматики, спутников, мирного атома и еще «многих и многих его чудес», Иван Васильевич воодушевленно воскликнул:
— Проникнемся же ее стремительностью, ширью ее горизонтов… ведь она, эпоха наша строящегося коммунизма, и не может быть иной! Сроки, которыми мы шли тридцать лет назад, давно отошли в область предания! И мы, отцы, абсолютно не вправе желать, чтобы наши дети повторяли сроки, наши темпы технического развития да и заводские обычаи также. Что-то от вчерашней техники и обычаев окажется отсталым и непригодным, а другое приобретет новый облик, реконструируется, станет проще, яснее, а значит, и ускорится. Материально-экономическую базу, великую технику коммунизма мы уже строим, мы это уже видим и хотим мы этого или не прочь бы, грубо говоря, подольше потоптаться на каких-то приятных сердцу старых привычках — нет, ничего не выйдет! Нам иногда кажется, что все грани нашей жизни уже настолько стройно и целесообразно огранены, что уже никакой дополнительной работы над ними больше не требуется. А если к тому же нам перевалило за полвека, мы, случается, даже и самых легких касаний к этим граням уже не выносим, мы уже страдаем искренне, глубоко: подумать только, что-то, мол, мною созданное, вдруг должно как-то видоизмениться!..