Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования
Шрифт:
В отношении сословной системы и перехода сословного общества в классовое интересна точка зрения Альфреда Рибера, по мнению которого в России не сложилось необходимого основания для формирования классов, поскольку не было «подлинных сословий». Даже сломанные в начале XX в. сословные границы не оказались заменены четкими классовыми разграничениями. Исследователь отмечает, что на протяжении имперского периода сохранялась фрагментация общества и изолированность социальных групп [144] .
144
Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. 416, 426.
Вопросы, поставленные в работах Г. Фриза и А. Рибера, позже нашли отклик в статье Михаэля Конфино в рамках дискуссии о сословной парадигме в журнале «Cahiers du Monde russe» [145] . Согласно традиционным интерпретациям западной историографии, отмечает М. Конфино, сословия в России сложились в XVIII в., в отличие от Европы, где они появились гораздо раньше. Еще одно распространенное мнение состоит в том, что сословиям в России не хватало корпоративной жизнеспособности, присущей европейским сословиям, российские сословия развивались не как «подлинные сословия» или же таковое их
145
Confino M. Soslovie (estate) Paradigm: Reflections on some open questions // Cahiers du Monde russe. 2008. Vol. 49, № 4 (oct. – dec.). P. 681–699.
146
Haimson L. H. The Politics of Rural Russia, 1905–1914. L., 1979.
М. Конфино признает, что сословия являлись важной частью жизни российского общества, так же, как и западного. Какова же была роль сословий в социальной стратификации? Чтобы это понять, он анализирует «ограниченность» сословий в российской и западноевропейской истории. В российских условиях сословия имели три главных ограничения. Во-первых, большие группы населения оказывались вне сословной системы (например, разночинцы). Второе ограничение состоит в том, что в некоторых случаях понятие «сословие» относится или применяется к таким социальным группам, которые и без сословной системы всегда имели довольно четкую социальную конфигурацию, и объявление их сословиями ровным счетом ничего не добавило к их внутренней структуре или функциям (к ним относятся духовенство, крестьянство). Кроме того, в конце XIX – начале XX в. термин «сословие» широко использовался для обозначения различных групп, которые вовсе не являлись сословиями в традиционном понимании. Третье ограничение сословной системы и концепта «сословие» заключается в том, что сословие всегда включало в себя разные, иногда конфликтующие, социальные группы (прежде всего, имеется в виду разнородность дворянского сословия в России). Таким образом, сословная парадигма не отражает в полной мере всего многообразия российского общества. Сословная система лишь частично накладывалась на реальное общество, которое, на самом деле, характеризовалось достаточно рыхлыми социальными границами. Возможно, предположил М. Конфино, сословия в России – это не что иное, как социальные группы (категории). Подобные рассуждения касаются и понятия «класс», которое также не всегда обладает особой (экономической) смысловой нагрузкой, а используется в том числе в качестве эквивалента «социальной группы» [147] .
147
Haimson L. H. The Politics of Rural Russia… P. 679, 687–693.
Дискуссию о социальных классификациях и категориях продолжила Элис Виртшафтер. Она замечает, что М. Конфино напомнил историкам о том, как сложно найти адекватную терминологию для описания социального устройства России имперского периода. М. Конфино, как и многие другие историки-русисты, мыслит в рамках концептуального аппарата европейской истории. Работая с понятиями «сословие» (estate, 'etat) и «класс», он прослеживает развитие русского общества в течение длительного времени, начиная с «чинов» Московского государства, через петровские служилые сословия (service estates) к позднеимперским классам. Это ожидаемо, учитывая, что устоявшееся в историографии мнение во многом является результатом представлений российских элит и, следовательно, более поздних поколений историков об этих категориях. Но в то же время, отмечает Э. Виртшафтер, М. Конфино дает понять, что категории и понятия, взятые из европейской истории, никогда не будут полностью адекватными в применении к российской действительности. На самом деле, «европейские» категории неоднозначны даже для разных государств Европы. Однако если историки стремятся вести полноценный диалог о России, России в Европе, Европе в целом или ее отдельных странах, они вынуждены принять терминологию, которая пусть и не предельно точна, но более или менее понятна с различных исторических ракурсов [148] .
148
Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History // Cahiers du Monde russe. 2009. Vol. 50, № 1 (jan. – mars). P. 231–232.
Рассуждая о социальных категориях и социальной истории, Э. Виртшафтер отмечает, что в период своего расцвета в 1960–1980-е гг. социальная история существенно расширила знание, доступное ученым. Помимо прочего, специалисты по социальной истории стремились написать «историю снизу», историю трудящегося народа в противовес истории политических и интеллектуальных элит. Основанная на географии, демографии и экономике «история снизу» также включала историю ментальности или социального сознания. Работа в русских архивах показала историкам, что попытка изучить социальное самосознание трудящихся – людей, которые редко выражали себя посредством письма, – породила разнообразную информацию об их отношениях с административными институтами, но дала скудное представление об их мыслях и чувствах. Дальнейшие исследования в рамках «истории понятий» показали, что значения и определения, казалось бы, схожих социальных категорий могут быть непостоянны даже в одном контексте, так как описываемые ими отношения изменяемы и неопределенны. Исходя из этих «открытий», историки заключили, что, пытаясь исследовать социальное самосознание, они лишь проанализировали официальную концепцию, а не реальный жизненный опыт общества. Поняв, что правительственные и другие элитарные источники не отражают всей полноты социальной жизни, историки задались вопросом, какие уроки можно извлечь из изучения законодательно определенных социальных категорий, так как законодательно установленные категории представляли собой только один тип социальной классификации имперской России. Также развивались социоэкономические и социокультурные категории, и их необходимо всегда иметь в виду, что позволит увидеть полный диапазон интеллектуальных концепций общества, обнаруживаемый в историографии и документальном наследии [149] .
149
Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 233.
Юридические категории (legal categories) русского общества определяли формальные институциональные параметры индивидуальных и коллективных жизненных шансов, включая социоэкономические отношения, санкционированные или предписанные законом. Такие жизненные шансы принимали форму гражданских прав, служебных обязанностей и возможностей, доступа к образованию, права владения имуществом и наследования, прав на торговлю и производство. Юридические категории являлись продуктом государственного и имперского строительства. Социоэкономические категории возникали из неформальных жизненных шансов (например, необходимость зарабатывать на жизнь в специфических исторических условиях) и зависели напрямую от условий окружающей среды, материальных ресурсов, экономических структур и организации семей и сообществ. Наконец, социокультурные категории возникали в ответ на социальные и духовные потребности людей. Эти категории развивались как вне, так и в рамках государственных образовательных и художественных учреждений. Сферы жизни, которые генерировали социокультурные категории, включали религию, распространение грамотности и образования, развитие коммерческой прессы, популярную культуру, эволюцию обычного права внутри отдельных сообществ и по отношению к статутному праву и государственному управлению, формирование публичной или полупубличной сферы, представленной самодостаточными литературными, художественными и научными элитами и культурными, профессиональными, религиозными и секретными обществами.
Когда историки обращаются к вопросу о том, что социальные категории и определения значили в конкретных исторических условиях, т. е. рассматривают, каким образом конкретные категории применялись, воспринимались и воссоздавались в государстве и обществе, – становится очевидно, что смысл и контуры категорий менялись в зависимости от того, как, где, когда, кем и с какой целью они использовались. По мнению Э. Виртшафтер, множество значений отдельных категорий оставались контекстуальными и принципиально не определенными. Русские архивы наполнены судебными делами, которые документируют, каким образом официальные социальные категории функционировали в конкретных исторических условиях. Эти случаи охватывают широкий спектр социальных явлений, каждое из которых освещает отношения обычных людей к официальному обществу: фальсифицированные идентичности, незаконное закрепощение, народное неповиновение и восстания, крестьянские жалобы на оскорбления землевладельцев, солдатские жалобы на жестоких командиров. Примеры, которые приводит автор, показывают, как происходило использование статуса в конкретной ситуации с определенной целью [150] .
150
Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 233–237.
Э. Виртшафтер также акцентирует внимание на примерах групповой социальной идентичности и упоминает о фактах игнорирования официальных социальных границ, например, в случаях, когда представители недворянских кругов владели крепостными. На конкретных примерах в статье показано, что официальные социальные категории в России не обязательно соответствовали социальной и экономической действительности. Историк замечает, что, по мнению некоторых ученых, в связи с пропастью между юридическими определениями и конкретными реалиями возникает вопрос о методологической эффективности использования официальных категорий. Однако существует несколько причин, по которым эти категории должны быть включены в понимание российского общества. Прежде всего, они имеют множество значений и вариантов использования. Как государство, так и отдельные личности или общности определяли и применяли эти категории, а также манипулировали ими, зачастую противоречивыми способами. Во-вторых, историки не могут отказаться от языка источников. Но можно рассматривать источники как язык, а не как прямое отражение действительности, стремясь при этом исследовать, что же на самом деле официальные категории представляли собой в реальных исторических обстоятельствах. Независимо от эмпирических фактов, оперирование юридическими категориями формировало интеллектуальное видение, и потому они становились частью социального ландшафта [151] . Наконец, эти категории работали, прежде всего, в контексте официального социального устройства и общества в формальном смысле. Гораздо менее актуальны они были для частной сферы социальной жизни, хотя играли роль и в ней. При этом, однако, официальный или юридический характер этих категорий не лишал их социальности.
151
Ibid. P. 241.
Концептуальная пластичность категорий показывает, что они никогда не были простым отражением социальной жизни. Они являлись репрезентациями, восприятием, концептуализацией и образами социальной жизни, однажды созданные и продуманные, но трансформируемые в ходе динамики развития и взаимодействия в обществе. Позиция человека в социальной структуре образовывала связку определений и самоопределений, а то, как идентифицировали себя индивиды и общности, зависело от контекста. Многозначность социальных категорий в то же время приводила к широкому распространению социальной незащищенности [152] .
152
Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 241–242.
Э. Виртшафтер делает вывод о том, что аморфность социальных категорий показывает, что языки и сословий, и классов необходимы в зависимости от конкретных обстоятельств. Более того, в список социальных формаций нужно добавить патриархальную семью, церковные приходы и социокультурные идентичности, связанные с обществом, интеллигенцией и народом. Каждая из этих категорий отражает особые формы социальных отношений и моделей развития. Функционирование одного типа категории в конкретный момент не означало вытеснение или исчезновение других. Э. Виртшафтер также ставит вопрос о том, что историкам необходимо исследовать язык, категории и понятия, используемые современниками изучаемых событий для идентификации себя и окружающих. При всей стройности концепции социальных структур, представленной в официальных документах, активно изучаемых историками, важно понимать саморепрезентации людей и сообществ, так как именно они отражают реальную картину действительности. Из этих репрезентаций, понимания/непонимания официальных стратификационных схем складываются индивидуальные и групповые реакции на конкретные исторические условия [153] .
153
Ibid. P. 249.