Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования
Шрифт:
О перспективности концепта «социальный статус» свидетельствует тематический номер «Анналов» за 2013 г., полностью посвященный этой теме [165] . В отличие от понятий «класс» или «группа», считают авторы проекта, понятие «социальный статус» стало концептом для размышления о принуждении и действии, и о точках их пересечения. Статьи этого тематического номера сосредоточены на вопросах: как социальные статусы участвуют в упорядочении социального пространства? Является ли эта классификация результатом навязанного властью порядка или это продукт многократных переговоров? Какова степень автономии субъектов в отношении этого публично анонсированного порядка?
165
Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2013. № 4. Statuts sociaux.
Как отмечается во вводной статье номера, «социальные статусы никогда не говорят обо всем обществе, но они способствуют тому, чтобы его структурировать» [166] . Данное пластичное понятие позволяет объединить правовые аспекты и социальные практики, а также точку зрения историка и точку зрения актора. В этом смысле оно одновременно и категория анализа, и его инструмент. Авторы номера приходят к выводу, что понятие «социальный статус» имеет более широкое значение, чем его трактовки в рамках юридической традиции или в веберовской социологии. Нормативное измерение статуса становится ресурсом внутри самих социальных стратегий, дифференцированных в зависимости от групп и индивидов, и, таким образом, соединяется с другим описательным инструментарием социальной структуры и форм деятельности.
166
Anheim E., Grenier J.-Y., Lilti A. Repenser les statuts sociaux // Ibid. P. 950.
2.4. Социальная история России Нового времени: опыт отечественной историографии ХХ – начала XXI столетия
Выше мы заметили, что в силу политических обстоятельств российская историческая наука, вынужденно принявшая форму советской, оказалась по ряду направлений вне общих процессов мировой исторической науки. Советские специалисты были поставлены в жесткие рамки официальной версии марксистской социологии, согласно которой проблемы социальной стратификации и идентичности не относились к дискутируемым. Даже на рубеже 1960–1970-х гг., когда идеологический диктат над историческими исследования ослабил свою хватку, а накопленный эмпирический материал требовал переосмысления и поиска новых методологических подходов, научному сообществу советских историков не удалось преодолеть ограничения, накладываемые марксистско-ленинской догматикой.
Очень показательны в связи с этим ход и итоги Всесоюзной дискуссии о переходе от феодализма к капитализму в России – одной из последних крупных дискуссий советской эпохи, отличавшейся широчайшим охватом участников и продемонстрировавшей весь спектр школ, направлений и поколений исторической науки в СССР. В новаторском для своего времени и места коллективном докладе, задавшем общее направление дискуссии, его авторы совершенно справедливо подвергли критике подходы, доминировавшие в предшествовавшей историографии, в том числе жесткий экономический детерминизм с присущими ему догматизмом и схематизмом в интерпретации исторического процесса, игнорированием его многообразия. «Чуть ли не единственной задачей историков в то время, – отмечали авторы, – считался показ в каждой стране лишь общих закономерностей развития общественных формаций. Конкретно-исторические проявления общих закономерностей, их национальное выражение оставались в тени, а подчас и совершенно игнорировались» [167] . Но хотя авторы и многие участники дискуссии действительно привели в своих выступлениях много свежего конкретно-исторического материала, подняли и актуализировали широкий ряд исследовательских проблем, они так и остались в основном в рамках критикуемой ими парадигмы, поскольку и не подразумевали принципиального разрыва с ней, связывая достижение нового качества научных изысканий с возвращением «к подлинному марксистско-ленинскому комплексному освещению исторического процесса» [168] . Неудивительно поэтому, что проблемы социальной истории, социальные аспекты исторического развития России, при всей декларируемой важности, даже приоритетности в понимании дискутируемой многоаспектной проблемы, оставались для них производными экономических процессов, а классовая природа российского общества XVII – начала ХХ в. не подвергалась ни малейшему сомнению. В качестве иллюстрации будет показательной одна из цитат, раскрывающая взгляды на социальную проблематику, свойственные зрелой, а по большому счету, и поздней советской историографии. Так, касаясь темы периодизации и сути промышленного переворота в России, авторы коллективного доклада констатировали, что «для нас, понимающих исторический процесс как борьбу классов, социальный аспект имеет первенствующее значение» [169] . Но и в этом случае «социальный аспект» не превратился в самостоятельную проблему; ни экономический детерминизм, ни классовая парадигма как единственно возможная система понимания и описания российского социума позднего Средневековья – Нового времени, ни пресловутая классовая борьба как сердцевина социальных процессов и в целом исторического развития не уходили из повестки. И даже в 1980-х гг., когда здравый смысл диктовал необходимость выработки принципиально новых понятий и подходов, а «марксистско-ленинские» интерпретации воспринимались все большим количеством историков как ритуальные заклинания, они продолжали требовать своей дани.
167
Переход от феодализма к капитализму в России: материалы всесоюз. дискус. М., 1969. С. 6. Авторами коллективного доклада выступили: И. Ф. Гиндин, Л. В. Данилова, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милов, А. П. Новосельцев, Н. И. Павленко, М. К. Рожкова, П. Г. Рындзюнский.
168
Переход от феодализма к капитализму… С. 6.
169
Там же. С. 76.
Лишь крах коммунистической государственности привел к бурному поиску и усвоению нового. В отечественной постсоветской историографии «социальной истории» отчетливо просматривается несколько тенденций, отражающих изменение в подходах, целях и методах изучения социальных процессов в историческом прошлом.
Первая из них связана с постепенной трансформацией доминировавшей в советской исторической науке классовой парадигмы. Отказавшись от приоритета материальных факторов, определявших характер производственных отношений и неизбежность возникновения антагонистических отношений между классами, российские историки с начала 1990-х гг. продолжили изучение экономического и формально-юридического положения различных категорий населения. При этом чаще всего внимание исследователей было сосредоточено на процессе правового регулирования со стороны государства. Такой подход сопровождался детальным описанием эволюции законодательства и констатацией существования рационально обоснованной стратегии государства, которое, преследуя различные политические и фискальные цели, уточняло социальный статус уже существующих или формировало новые категории населения. Ярким примером продолжения традиционной модели историко-юридических исследований правового статуса являются работы по истории крестьянства [170] . Аналогичный подход продолжает доминировать в работах юристов, специализирующихся на истории отечественного государства и права. Так, например, в исследованиях Н. В. Дунаевой рассматривается процесс изменения правосубъектности различных категорий крестьян [171] . Отмечая множественность формальных разграничений внутри крестьянского сословия, автор констатирует целенаправленность такой политики государства. На примере законодательной политики в отношении «свободных сельских обывателей» Н. В. Дунаева делает вывод о том, что «юридическая “пестрота” крестьянства была обусловлена особенностями развития государства в традиционном обществе, члены которого привлекаются к выполнению формирующихся и расширяющихся государственных функций» [172] . Подобные оценки роли государства, осуществлявшего юридическое регламентирование положения различных групп населения, присутствуют и в многочисленных диссертациях по истории права [173] .
170
История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3: Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. – 1861 г.) / отв. ред. А. А. Преображенский. М., 1993; История крестьянства Северо-Запада России. Период феодализма. СПб., 1994.
171
См.: Дунаева Н. В. Удельные крестьяне как субъекты права Российской империи (конец XVIII – первая половина XIX в.). СПб., 2006; Ее же. Правосубъектность удельных крестьян Российской империи и отмена крепостного права: выбор модели гражданской свободы (историко-правовое исследование). СПб., 2008; Ее же. Между сословной и гражданской свободой: Эволюция правосубъектности свободных сельских обывателей Российской империи в XIX веке. СПб., 2010; Шатковская Т. В. Правовая ментальность российских крестьян второй половины XIX в.: опыт юридической антропометрии. Ростов н/Д, 2000.
172
Дунаева Н. В. Между сословной и гражданской свободой. С. 435.
173
См., например: Соколова Е. С. Сословное законодательство Российской империи: основные тенденции развития на примере привилегированных и полупривилегированных сословий (середина XVII – середина XIX вв.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Екатеринбург, 1995; Медушевская Т. И. Правовой статус государственного служащего в России (1762–1906): автореф. дис. … канд. юрид. наук. М., 1996; Блаткова В. В. Правовое положение частновладельческих крестьян России (вторая половина XVIII – первая половина XIX в.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Саратов, 1996; Березовский Д. В. Права и свободы жителей Российской империи в период становления и развития капитализма (1861–1905): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Саратов, 2003; Амосова О. С. Правовой статус мещан Российской империи (XVIII–XIX вв.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Владимир, 2005; и др.
Вторая тенденция в эволюции исследовательского поля социальной истории в современной России – поиск новых подходов к изучению социального, выработка новых методик анализа, позволяющих выявить многомерность социальной позиции отдельного индивида, границы социальных групп, каналы и спектр межгрупповых взаимодействий. При этом позиция государства не представляется доминирующей и полностью определяющей социальные процессы; напротив, признается существование относительно независимых от государства повседневных практик и каналов социальной коммуникации, определявших не только поведение отдельных индивидов, но и процесс пополнения или, напротив, сокращения численности социальных групп. В данном контексте предметом изучения становится проблема соотношения юридического статуса и неформальных маркеров социальной позиции, таких как, например, родственные связи, корпоративное мышление, различные формы межличностной коммуникации и т. п.
Реализация обозначенной тенденции связана не только с признанием необходимости выявления нерегулируемых правом отношений, но и стремлением реконструировать состав, процессы пополнения и роль различных социальных групп. Данное стремление особенно отчетливо прослеживается в работах, посвященных изучению элитных (приближенных к власти) групп российского общества [174] . Так, например, А. П. Павлов [175] , исследуя процесс пополнения боярства в XVII в., проанализировал процедуру набора пекарей на службу при дворе Михаила Романова. Сложность данного процесса состояла в том, что такого рода служба по традиции была закреплена за боярами, однако нередко дворяне, используя личные отношения и семейные связи, занимали соответствующие должности пекарей. Существование неформального канала пополнения не приводило к размыванию или снижению роли боярства, но создавало определенную преграду на пути групповой консолидации дворянства, так как позиции тех, кто получил службу при царском дворе, были существенно выше основной массы провинциального дворянства.
174
См., например: Правящая элита Русского государства IX – начала XVIII вв.: (очерки истории) / отв. ред. А. П. Павлов. СПб., 2006; Писарькова Л. Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века: эволюция бюрократической системы. М., 2007; Седов П. В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2008; Захаров А. В. Государев двор Петра I: публ. и исслед. массовых источников разрядного делопроизводства. Челябинск, 2009; Демидова Н. Ф. Служилая бюрократия в России XVII века (1625–1700): биограф. справ. М., 2011; Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682–1750). М., 2013.
175
Павлов А. П. Стольники как чин государева двора в царствование Михаила Федоровича Романова // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3.
Не менее интересными представляются работы С. В. Черникова и Т. А. Лаптевой [176] . Сравнивая состав и порядок формирования правящей элиты на рубеже XVII–XVIII вв. и в период петровских преобразований, С. В. Черников выдвигает тезис о том, что «отождествление правящей элиты Московской Руси с государевым двором представляется не вполне убедительным». Для реконструкции сложного процесса формирования элитарных групп автор рекомендует одновременно использовать формальные и неформальные характеристики. В качестве формального критерия, необходимого для включения в состав правящей группы, он предлагает «положение лица в административной иерархии». Однако на социальный статус индивида влиял не только чин, но и «интенсивность контактов государя с тем или иным человеком». В данном контексте подчеркивается преемственность социальных механизмов до и после петровских преобразований. Автор убедительно показывает, что «неформальные каналы взаимодействия были таким же важным элементом властных структур, как и официальные учреждения» [177] . Даже после учреждения Табели о рангах «правящий слой сохранил прочные родственные узы в своей среде, а брачные и патронажные связи были главным инструментом интеграции “новичков” в состав элиты» [178] . В результате проведенного исследования автор приходит к выводу, важному для понимания феномена подвижности социальных групп, границы которых не всегда совпадают с формально-юридическим статусом: «…за внешней новизной и рациональностью Табели о рангах скрывался более сложный механизм, включавший в себя старомосковские стратегии интеграции элиты и традиционные ценности допетровского общества (род, семья, происхождение, служба)» [179] .
176
См.: Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты России первой четверти XVIII века // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3. P. 259–280; Его же. Правящая элита России 1725–1730 годов: численность, социальный состав, основные тенденции развития // Вестн. Челяб. гос. ун-та. История; вып. 60. 2014. № 12(341). С. 30–38; Лаптева Т. А. Провинциальное дворянство России в XVII веке. М., 2010.
177
Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты… P. 262.
178
Там же. С. 279–280.
179
Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты… С. 277–278.
Акцентирование важности соотношения повседневных практик и юридических норм становится заметной тенденцией в работах о различных категориях городского населения России XVII–XIX вв. [180] Именно город как место непосредственного повседневного взаимодействия людей, формально причисляемых к различным сословиям, гильдиям или профессиональным группам, привлекает историков возможностью не только реконструировать правовые отношения, но и рассмотреть вопросы самоидентификации через семейные связи, образование, моду, распространение слухов, особенности выборов и службы в разнообразных органах городского управления и т. п. [181]
180
Город и горожане России в XVII – первой половине XIX в.; Волков М. Я. Города Верхнего Поволжья и Северо-Запада России. Первая четверть XVIII в. М., 1994; Городская семья XVIII века: семейно-правовые акты купцов и разночинцев. М., 2002; Козляков В. Н. Служилый «город» Московского государства XVII века (от Смуты до Соборного уложения). Ярославль, 2000; Кошелева О. Е. Люди Санкт-Петербургского острова петровского времени. М., 2004; Каменский А. Б. Повседневность русских городских обывателей: Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века. М., 2007; Селин А. А. Новгородское общество в эпоху Смуты. СПб., 2008; Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / ред. О. Глаголева и И. Ширле. М., 2012; тематический выпуск журнала «Cahiers du Monde russe» – «Семья и социальная мобильность в России XVI–XVIII веков»: Cahiers du Monde russe. 2016. Vol. 57, № 2/3; и др.
181
См., например: Лавринович М. Создание социальных основ империи в XVIII веке: законодательные практики в отношении городского населения России и их западноевропейские источники // Ab imperio. 2002. № 3. С. 117–136.
Яркими образцами таких исследований можно считать монографии О. Е. Кошелевой о раннем Петербурге и А. Б. Каменского о Бежецке XVIII в. В этих исследованиях со всей полнотой реализовались наиболее продуктивные тенденции современной российской историографии социальной истории. Обе книги – о людях. Буквально. Не о «классах», «стратах», «массах», «сословиях», «структурах» и пр., а именно о людях, ограниченных в своих повседневных хлопотах рамками относительно небольшого городского пространства. Обе книги созданы на основе богатейших исторических материалов, по принципу «плотного описания» и превосходно читаются, им присуще гармоничное сочетание наследия российской источниковедческой традиции и новейших достижений зарубежных теорий и методик. Все это роднит оба сочинения. В то же время различие объектов (с точки зрения их социальной организации) позволяет авторам применить разные исследовательские подходы. Ранний Петербург О. Е. Кошелевой – молодой, неупорядоченный, еще не устоявшийся организм. Его социальная тектоника пластична и подвижна. Жизнь насельников Санкт-Петербургского острова почти бивуачная: в отвратительных природных и бытовых условиях они строят город – новую столицу новой империи. Автору интересно, как они живут и выживают, что и каким образом их сплачивает. Посвятив отдельную главу реконструкции структуры населения острова, О. Е. Кошелева делает вывод, что трудно, почти невозможно «прочитать» социальную организацию раннего Петербурга через схемы, созданные бюрократами-современниками или позднейшими учеными-историками. «Не разделить, а перемешать», – под таким девизом автор исследует хитросплетения общественных связей и интеракций местных обитателей.