Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования
Шрифт:
Автор «Письма» сравнивает «грубых жителей прекраснейших долин» с горожанами. Это вовсе не идиллические пастушки из эклог, которые только «рыдают и грустят играючи в свирель». Нет: посреди морозов и жары ни Петруха, ни Мирон (оба имени, очевидно, должны указывать на аутентичность персонажей российскому контексту, в противовес персонажам эклог, на принадлежность к реальному российскому крестьянству) не унывают и не жалуются на судьбу:
Спокойство, сладкий сон, здоровье, крепость, сила,Плоды, которыми их бедность наградила.Петруха и Мирон противопоставлены городскому ловеласу Дамису, занимающему, очевидно, более высокое место в социальной иерархии. Дамис дарит красавицам дорогие подарки, однако «являет пламень свой, лишь только в песнях видим» (здесь автор более чем прозрачно намекает на импотенцию).
Последний аргумент, который автор адресует себе от лица своих критиков, – вопрос о том, можно ли считать счастливым нищего, просящего милостыню на улице; очевидно, в данном случае нищие фигурируют как самый низший слой социальной структуры. Нищего, конечно, счастливым считать невозможно, однако автор добавляет:
Все состояния свои беды имеют;И вихри пагубны повсюду бурей веют. <…>Достойный часто благ не видит ни откуду;Нещастие везде и щастие повсюду.Стихотворение завершается обращением к тому же сюжету о Крезе и Ире, который мы упоминали выше в связи с творчеством Олешева.
Итак, «Письмо о равенстве человеческих состояний» фиксирует одновременно два альтернативных аргумента о равенстве, утверждающих возможность преодоления форм социальной стратификации: принципиальное равенство, основанное на компенсаторном принципе (разные страты наделены возможностями, которые компенсируют невыгоды их положения, например – по мнению автора «Письма» – сексуальное здоровье компенсирует бедность крестьян), и равенство людей перед судьбой, способной обратить любого Креза в Ира.
Об этом же говорит и А. Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «Едрово»). Здесь речь идет о встрече путешественника с крестьянками, моющими белье: «Все они были в праздничной одежде, шеи голыя, ноги босыя, локти наруже, платье, заткнутое спереди за пояс, рубахи белыя, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшия хотя, от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка, или смех сердечной; а от него виден становился ряд зубов, белее чистейшей слоновой кости. Зубы, которые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда любезныя наши боярыньки московские и петербурские, посмотрите на их зубы, учитесь у них как их содержать в чистоте. Зубнаго врача у них нет. Несдирают они каждой день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками. Станьте, с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них незаразит вашего легкаго. А ваше, ваше, может быть, положит в них начало… болезни… боюсь сказать какой; хотя незакраснеетесь, но расердитесь. – Разве я говорю неправду?» [423] Развращенные жители городов, дворяне, представители элиты погрязли в супружеской неверности, страдают от венерических болезней, болезненны и хилы из-за слабого телосложения – результата изнеженного образа жизни и следования моде.
423
Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву // Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: в 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 303–304.
Подведем итоги: эгалитаристская перспектива в российской общественной мысли отвергала социально обусловленное превосходство в знаниях и качествах, характерное для идеологии дворянской исключительности. Она была ближе к функционалистскому подходу с его приверженностью социальной стабильности, терпению и старательному исполнению «должностей», однако отличалась вниманием к тематике и образности Фортуны – «коловращение» вместо усердия и воздаяния. Добродетель вовсе не зависит от социального положения – такой вывод можно было сделать из рассуждений о переменчивой Фортуне и радостях, доступных исключительно в «низком состоянии», исключительно простым людям, здоровым, сильным и веселым. И этот взгляд на социальную иерархию (вернее сказать – взгляд, отрицавший социальную иерархию в традиционном смысле) оказал громадное влияние на культуру российской интеллигенции XIX столетия.
Три основные манеры российских элит XVIII в. говорить о социальной структуре, которые мы рассмотрели выше, не являются законченными конкурирующими
В Западной Европе функционализм в анализе социальной структуры был связан с социальной классификацией, восходящей к античной философии и реинтерпретированной философами томистского направления. Доставшиеся в наследство от Московского царства элементы функционализма были усилены и концептуализированы выходцами из западнорусских земель. Функционализм устойчиво воспроизводился во взглядах церковных иерархов на социальную структуру, находя воплощение в проповедях и «словах» крупнейших ораторов церковной элиты России, от Стефана Яворского до Платона Левшина. В практическом отношении функционализм подчеркивал связь между добросовестным исполнением «должности», присущей каждой социальной страте (выделялось несколько крупных страт, различавшихся между собой по роду деятельности, – чаще всего упоминались воины, судьи, купцы, земледельцы, учителя) и воздаянием. Исполнение «должности» было вкладом индивида в «общее благо» и одновременно – исполнением долга перед Богом. Для иллюстрирования связи между «должностями» страт использовались органицистские метафоры политического тела или иной связанной системы, как в случае со Стефаном Яворским, уподоблявшим общество «четыреколесной колеснице многоочитой» из видения пророка Иезекииля. Служба – добросовестное исполнение военных, судейских, придворных «должностей» – вознаграждалась автоматизированным присвоением привилегий в соответствии с Табелью о рангах. Соответственно, будучи системой, социум представлял собой гармонию «должностей» и воздаяния.
Тот взгляд, который мы охарактеризовали как социологический (название опять-таки весьма условное), вырос из комбинации нескольких практических устремлений. Одна из них – это те трудности в комплектации военного и правительственного аппарата, о которых пишет И. И. Федюкин: в 30-е гг. XVIII в. ведущие администраторы Российской империи начали придавать все большее значение природной «склонности» офицеров и бюрократов, по-новому оценив возможности манипулирования честолюбием и «анкуражирования» наиболее способных с помощью ускоренного продвижения по службе. Этот взгляд на социальную структуру был менее справедливым (по крайней мере, в терминах функционалистского подхода, основой которого была уверенность в общей равноценности «должностей» и неизменном воздаянии за их исполнение) и в большей степени был основан на прагматическом факторе – зависимости службы от комбинации социально обусловленных качеств служащего. Манипуляции поддавались только учитываемые факторы; для службы, требующей особых квалификаций, в первую очередь – честолюбия и профессионализма, одного рвения было мало. Отсюда и расширенное понимание дворянской добродетели, универсального этоса, который сочетал – в теории, в идеальной модели! – служебное рвение, образованность, высокую мораль и был обусловлен социальным положением дворян. Когда-то дворянские предки получили за свою добродетель поместья; это позволяет дворянской добродетели устойчиво воспроизводиться наследственным путем, поскольку добродетельный дворянин способен хорошо воспитать и обучить детей и поскольку имущественный статус позволяет дворянам учиться и получать «изящные добродетели», необходимые не просто для выполнения конкретных социальных функций, но для управления вообще. Именно поэтому мы и обозначили такую манеру говорить о положении дворянства в системе социальной стратификации как «социологическую».
Последним штрихом к этому портрету страты профессиональных господ стало признание дворянской «економии» (собственноручного управления дворянским поместьем) разновидностью службы ради «общего блага»; дворянин теперь везде находился на службе – и в армии, и при дворе, и в своей усадьбе. Это означало, кроме прочего, упрочение крепостного права, поскольку признание экстраординарного дворянского этоса позволяло утверждать, что жизнь крестьян под управлением столь мудрых и добродетельных господ не требует никаких перемен. Дебаты в Уложенной комиссии 1767 г. ярко отражают столкновения между социологическим и функционалистским взглядами на социальную структуру – сторонникам дворянских привилегий приходилось решать многочисленные дилеммы, подобные той, которую мы назвали «дилеммой солдата»: если солдат храбро жертвует жизнью ради Отечества в бою, то не может ли он также претендовать на дворянство? Разве священник, купец, ремесленник не служат общему благу? Социологический взгляд исключал такую возможность, вводя в действие хитроумную комбинаторику социальных факторов, позволявшую обосновать особое положение дворянства.
Конец ознакомительного фрагмента.