«Граждане, воздушная тревога!»
Шрифт:
И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом — удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же — треск и грохот ломающегося бетона и дерева где-то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв… Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.
— Где? — спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.
— Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.
— Так бежать же надо, бежать, — срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.
— Цыц! — останавливает его Меркулов. — Если взорвется, все равно не успеешь.
В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила — срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз… Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.
— Вызывай саперов, Глотов, — сказал мне ответственный секретарь. — Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.
Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и — несколько медленнее — ее обезвредили.
— Почему она не взорвалась? — спросил я у одного из них.
— Всяко бывает, — ответил он. — Может, и друзья наши постарались… Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.
Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице — ни одного прохожего, ни одной автомашины. Только впереди в конце бульвара и поближе к метро то и дело мелькает огонек обращенного к небу электрофонарика. Вспыхнет и погаснет, погаснет и снова вспыхнет. Еще один сигнальщик… И снова все повторяется. Голос патрульного останавливает меня.
— Гражданин, ваши документы!
Молча предъявляю свой ночной пропуск.
— Кто-то здесь сигналит карманным фонариком. Выворачивайте карманы, гражданин.
Впереди снова вспыхивает огонь фонаря. Свет его — довольно мощный для карманной электролампы — вполне может быть замечен с самолета.
— Не теряйте времени, ребята, — говорю я патрульным. Их двое. — Разделимся. Один — сзади, а мы вдвоем атакуем в лоб. Возьмем гада в клещи…
Сигналила врагу женщина в черном пальто и черном берете. Ее я не разглядел: не успел, потому что «атака в лоб» не удалась. В лицо нам ударил пучок света, а вслед за ним прогремел пистолетный выстрел. Мой напарник упал, но второго выстрела не последовало: подкравшийся сзади солдат успел выбить оружие из рук стрелявшей.
Пока он связывал ей за спиной руки, я подобрал брошенный фонарь и пистолет — «вальтер».
— Хочу посмотреть на нее, — сказал я, включая фонарь.
Женщина зажмурилась, но я сразу узнал ее. Холеное, без единой морщинки лицо, узкие губы, высокий лоб, наполовину прикрытый челкой. Жена Сысоева!
— Какая приятная встреча, Ирина Владимировна, — усмехнулся я. — Не вызванная ли вами бомбочка пробила здание нашей редакции? Так заплачьте: ни единой жертвы. Взрыва не состоялось.
Сысоева не реагировала — ни удивлением, ни яростью.
— Ты ее знаешь, что ли? — спросил солдат.
— В одной квартире живем.
— Отведите ее на улицу Дзержинского. Здесь близко, — послышался позади меня голос второго патрульного.
— Ты живой, старшина? — обрадовался его напарник.
— Еще повоюем, малец. А ты пока «скорую» вызовешь. Метро рядом, а там автоматы есть… Скажешь, что ранен…
Пока солдат вызывал «скорую», мы постояли малость с Ириной Владимировной. Молчали. Допрашивать ее я не имел права: допрашивать будет Югов.
Но она спросила сама:
— Меня, наверное, расстреляют?
— Вполне возможно.
— Возможно, но необязательно?
— Это зависит от вас.
— Как это понимать?
— Говорить правду.
— Но вы взяли меня, как говорится, с поличным.
— У вас есть сообщники.
— Все равно войну вы проиграли.
— Мы так не думаем…
Появился запыхавшийся патрульный. Винтовку он снял с плеча, держал в пятерне. Вероятно, она помешала ему втиснуться в автоматную будку.
— Дозвонился? — спросил я.
— Порядок. Сейчас скажу старшине, чтобы ждал…
— Если выживет, — сказала Сысоева, — у меня одним преступлением будет меньше. — И засмеялась: — Черт с вами! Хотите правду, ешьте правду.
— Это вы скажете на допросе. И не мне. — Я обернулся к солдату: — Отведем ее на Дзержинку…
Из пропускной я позвонил Югову.
— Вадим Глотов говорит. Мы с патрульным комендатуры — фамилии его я не спросил — сейчас внизу, вместе с задержанной нами сигнальщицей. Это жена Сысоева. У меня ее сигнальный фонарь и «вальтер», из которого она стреляла в другого патрульного.
— Убит? — спросил Югов.
— Ранен. Да, в полном сознании. Мы уже вызвали «скорую».
— Патрульного отпусти и передай трубку дежурному.
— Идите без пропуска, — сказал дежурный, выслушав Югова.
Не опуская пистолета, я повел ее по лестнице наверх.
9. Допрос
— Развяжи ей руки, — поморщился Югов. — Кто это придумал?
— Солдат из комендатуры.
Он завязал так крепко, что я с трудом распустил узел. Сигнальный фонарь и «вальтер» Югов положил перед собой на стол.