«Граждане, воздушная тревога!»
Шрифт:
— Кто это мы? — спросил Сысоев.
— Начальник отдела из МУРа. И я при этом присутствовал, — не удержался, похвастался.
— Значит, это вы на меня накапали: завтра на Петровку вызывают.
— Я сказал только, что ничего о вас не знаю. Даже где вы работаете…
— Я же пояснил вам, что работаю бухгалтером в промысловой кооперации.
— Это не учреждение.
— Тогда конкретнее: группа управления Центросоюза Правление эвакуировано, небольшая группа осталась. А об убитом здесь в подъезде я ничего не знаю, так же как и о вас. Кстати, кого это вы кокнули?
— Не я, а оперативник. Я ездил с ним для опознания. Это бандит из грабительской шайки. Я видел троих в бомбоубежище на Кировской.
— И сразу решили, что это бандиты?
— По некоторым признакам. Не хочется рассказывать.
— Кстати, воздушная тревога уже началась, а мы в подвал не спускаемся, — вмешался в разговор Клячкин.
— Стоит ли? — усомнился я. — Может быть, в подъезд спустимся?
— А может, в картишки перекинемся? — предложил Мельников. — В подкидного, а?
Мы согласились. Надоело в сырой подвал спускаться, а стоять в подъезде управдом не позволяет… Вот мы и усаживаемся иногда за карточный стол. Хочется хоть немного отвлечься от фронтовых тем. Я, как журналист, информирован лучше моих соседей по квартире. Часть наших газетчиков — военкоры. Приезжая в редакцию, они порой рассказывают больше и картиннее, чем сводки ТАСС и Советского информбюро. Поэтому, когда я ночую дома, меня обычно спрашивают, а я отвечаю. Сейчас же мне хочется не отвечать, а спрашивать.
— А почему вас, — спрашиваю я Сысоева, — так тревожит повестка из уголовного розыска?
— С чего вы взяли, что тревожит? Спросят — отвечу. Как наш дом разбомбили — пожалуйста. Как к вам вселили — извольте. С капитаном же я и двух слов не сказал, почему и кем он убит — понятия не имею. И эта повестка, по-моему, лишь проявление служебного рвения вашего оперативника. Ничего нового он не узнает. А убит капитан, думаю, какими-нибудь дезертирами или ворами в законе. Вы не рассказали нам, как встретились с ними, а работнику угрозыска, вероятно, дали, как это называется, детальный словесный портрет?
— Допустим.
— Или разговор их подслушали?
— Может быть.
— Ну и пусть ищет убийцу среди таких вот подонков. Чемодан ведь они сперли? Сперли. И документы тоже. Все ясней ясного.
Я промолчал. Прав был бухгалтер: ничего нового Стрельцов не узнает. Бывших воров, дезертировавших из армии, он найдет в Москве предостаточно. Ищи в пустых квартирах, допрашивай управдомов. Может быть, и найдешь среди новых жильцов убийцу нашего капитана.
— А как ты встретился с ними в убежище? — спросил Клячкин.
— Стояли рядом. Слышал их болтовню. Блатные словечки, разговор о пустых квартирах, — нехотя сказал я.
Перекидываемся картами. Помалкиваем. Сысоев на минуту выходит в уборную В комнате тепло от рефлектора, и пиджак Сысоева висит на спинке стула. Чуть-чуть сползает, и я поправляю его. Он необычно тяжел, что-то оттягивает его правый карман. Клячкин заинтересованно ощупывает его.
— Наган, — говорит он. — На ощупь, по крайней мере.
В эту минуту входит Сысоев. Заметил сразу клячкинский маневр с пиджаком.
— Наган, — повторяет он. — Вы не ошиблись. — Сысоев вынимает его из бокового кармана.
— А почему не сдали?
— Скорее: почему на службе не оставил… Верно, виноват… А вообще-то, мне оружие по должности положено: с деньгами дело имею.
— Как новенький выглядит, — говорю я только для того, чтобы заполнить паузу.
Револьвер вновь погружен в карман пиджака. Бухгалтер сдает карты. Я молчу. Ох и не нравится мне Сысоев. Где-то в подсознании у меня все еще тлеют угольки неприязни и недоверия. Наблюдателен и высокомерен, привык иметь дело не с людьми, а с цифрами. И почему он остался во фронтовой Москве, хотя по возрасту могли и его эвакуировать? Неужели только потому, что в городе есть еще промысловые артели? Трусоват? Да и Клячкин не мушкетер. Но почему я Клячкину доверяю, а Сысоеву нет? Видимо, я в чем-то несправедлив, ведь и в редакции есть люди, неприязнь к которым сильнее доверия.
Но Стрельцову в угрозыск я все-таки позвонил на другой день.
— Был у тебя Сысоев?
— Был, ну и что? — отвечает он почему-то равнодушно.
— У него есть наган. Он всегда его носит.
— Потому что он не только бухгалтер, но и кассир. Разносит по артелям зарплату. И потом дело об убийстве капитана Березина теперь не у меня, а в органах безопасности.
Тогда я позвонил Югову. Называю себя, напоминаю о нашем разговоре и говорю:
— Я по поводу убийства капитана Березина.
— Знаю. Слышал… Кстати, ты почему не уведомил меня об этом?
Я объяснил, что позвонил в угрозыск. Обыкновенное убийство с кражей документов и чемодана.
— Ты сам так думаешь?
— Так все думали.
— Зайди-ка вечерком ко мне. Пропуск я закажу. Разговор у нас долгий будет.
Я не спросил его о чем. Просто удивился, не зная, что удивление мое вечером обернется радостью, и не малой.
7. Югов
Кабинет у Югова генеральский. К письменному столу приставлен длинный стол под красным сукном в окружении стульев с прямыми спинками.
Югов начал не с убийства капитана.
— Я все знаю о тебе как о человеке, — сказал он. — Тебе двадцать семь лет, ты кандидат партии. От военной службы освобожден. Почему, я тоже знаю. Два раза просился на фронт, но не пропускала медкомиссия. Один раз даже пытался ее обмануть, проскочив в ополчение. Но опять не вышло. А попасть на фронт хочется. Правда?
— Точно.
— Вот я и могу помочь тебе в этом. — Югов хитренько улыбался. — Хочешь перейти на работу к нам, на борьбу с врагом внутренним, с его агентурой? Многие на фронт ушли. Сейчас новичков набираем. Ты нам подходишь. У тебя высшее юридическое образование. Я добывал его заочно и знаю, как оно важно. Ты вроде сообразителен и не трус. Наслышан о твоих подвигах.
— Ну, каких там… — засмущался я.
— Ладно, не скромничай. Давай решай.
— Но я еще не в партии, только кандидат.
— Кончится кандидатский стаж, примем тебя у нас Кстати, с вашей партийной организацией все уже согласовано. А беда с твоей ногой нам не помеха. Ходишь нормально и выглядишь нормально; здоровый парень. Повторяю: не раздумывай, а решай.
— Я уже решил, — прошептал я — даже не от волнения, а от радости превеликой.
Югов закашлялся — то был застарелый кашель курильщика — и задумчиво проговорил: