Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Ирена закрыла глаза руками и оттолкнула Ондру от себя. Но она понимала, что все это уже ни к чему. В борьбе один на один с мужем она потерпела поражение. Ее прекрасная, но такая нетвердая решимость сгорела, как щепотка магния, и ветер развеял пепел. Неравная борьба за что-то, что она скорее чувствует, чем понимает разумом, начинается снова…
7
Во второй половине марта весеннее солнце уперлось лучами в застывшую почву и дышало на нее до тех пор, пока спящую землю не проткнула трава, колючая, как щетина на небритом подбородке. Но едва взъерошенное ветром облачко закрывало горячий шар, как прохожие начинали стучать зубами от холода.
К
После полудня он расположился на скамеечке под Новоместской башней, закутанный в зимнее пальто, подняв воротник и засунув руки в карманы. Он щурится на солнышке, подставляя ему похудевшее лицо.
Третьего дня Бартош выписался из клиники. Те несколько недель, которые он был привязан к белой койке, прошли в бесконечном ожидании! Он лежал, обреченный на бездействие! Сколько он ни возмущался, ничего не вышло. Ты запустил свою болезнь, ну и лежи теперь, глазей в потолок, умирая со скуки, и молчи! Приветливый врач, хороший коммунист, который простукивал и вертел его во все стороны, наградил Бартоша на прощанье наставлением:
— Сохраняй благоразумие, товарищ! Какой тебе интерес занимать у нас койку? — ворчал он, пожимая Бартошу руку. — Не перегружай себя работой и собраниями, хотя я и знаю, что сейчас у нас их по горло, — то, что я говорю тебе, относится и ко мне. Сон, свежий воздух и солнце! Сегодня первый весенний день, выберись-ка из дому!
Бартош что-то бормотал, растерянно попытался возразить, но врач знал, как его образумить.
— Политическая ошибка, товарищ! Уклон! Зря испортить себе здоровье — для большевика в этом нет никакого геройства. Заботиться о людях, — а я думаю, ты это делаешь, — значит заботиться и о самом себе, не продавать свою шкуру задешево! И чтоб я не скоро увидел тебя здесь!
Теперь Бартош сидит здесь на ярком солнышке и слегка поеживается от холода, но ему хорошо. «Вот как, — думает он, — этого я, дурак, еще никогда не пробовал!»
Но попытайся уберечься от мыслей — не сумеешь! Вскочить бы лучше да побежать, чтобы организовать и то и это. Нет, до шести — отдых! В шесть начнется заседание районного комитета, а до тех пор — покой, выкинуть все из головы!
Вчера он вернулся на службу. Сойдя с трамвая, летел на работу, словно за ним рвались гранаты. И сразу же с головой погрузился в хлопоты, говорил сразу со множеством людей, звонил по телефону и после часу дня с досадой вспомнил, что забыл пообедать. Проклятая жизнь — приучусь я когда-нибудь к порядку?
В здании компании за время его болезни произошло много перемен: вместо Кашалота руководство всеми бухгалтериями было поручено инженеру Сламе, социал-демократу, искреннему и порядочному человеку, опытному специалисту. Он долго прозябал под раскидистой сенью Кашалота на второстепенном месте, без надежды на повышение. В бухгалтерии повеяло свежим ветром: Слама не был поклонником карьеризма и решительно прекратил противное подхалимство, которое было у некоторых служащих во главе с Мизиной просто в крови. Бартоша он встретил с улыбкой на спокойном лице, без пиджака, с засученными рукавами клетчатой рубашки, до боли крепко пожал ему руку. В трех коротких фразах сообщил, что отменил ненужные отчеты, которые Бартош до сих пор составлял по категорическому указанию директора, и сказал, что немедленно переводит его в отдел контокоррентных счетов к Казде; там необходим еще один человек. Старый Штетка уже не справляется с работой и сам высказал желание перейти в отдел статистики оборота, почему бы не удовлетворить его просьбу, правда?
— Так что ж? Согласен, товарищ?
Бартошу понравилась решительность Сламы и его желание работать, и он сейчас же согласился.
Когда Бартош вернулся в свою мышиную нору в конце коридора, чтобы освободить стол, то с удивлением осознал, что почти рад, хотя и привык к одиночеству. Он спрашивал себя, нет ли в нем какой-то перемены оттого, что он, лежа на больничной
Странно! Вчера вечером, вернувшись из больницы, он понял, что ему недостает пустяковой болтовни людей вокруг и холостяцкая комнатка нагоняет на него уныние. Он решил, что пойдет куда-нибудь, но вдруг снова с удивлением убедился, что идти, собственно, некуда. У него не было друзей и таких знакомых, у которых вечером он мог бы со спокойной совестью нажать кнопку звонка; он перебрал несколько лиц из комитета и отказался от этой затеи, стоит только представить себе, с каким изумлением его встретят, если он ни с того ни с сего появится у их дверей; возможно, что они бы даже немного испугались, подумали, что случилось что-то чрезвычайное, значит, лучше не надо! В кино ему не хотелось и еще меньше в кафе. Табачный дым зря соблазнял бы его, возможно, что пришлось бы слушать мяуканье оркестра, — куда уж! Он решительно все отверг и, так как в комнате было сыро и холодно, залез, как хомяк, под перину, немножко почитал, и после некоторых усилий ему удалось заснуть.
«Странные у тебя идеи, Бартош, — подумал он, когда сейчас вспомнил об этом. — На старости лет тебе хочется болтать о пустяках, как скучающей буржуазной дамочке».
Он сунул фотографию матери в ящик стола, чахлую крапиву поставил на окно, опасаясь доверить ее при переезде неосторожным рукам рабочих, затем присел за непривычно пустой стол и стал перелистывать записную книжку. В больнице прибавилось несколько незначительных записей, несколько попыток написать характеристики больных, но все они показались ему поверхностными, незаконченными, слабыми. Он хотел уже сунуть записную книжку в карман, когда на глаза ему попалась запись: «Франтишек Брих, доктор прав!..» И ряд вопросительных и восклицательных знаков. Интерес был пробужден. «Что же с ним? Возможно, в отделе контокоррентных счетов я не встречу его, должно быть, он уже прижился двумя этажами ниже». Но не успел он подумать над этой дразнящей любопытство неоконченной записью, как в каморку ворвалась крикливая кучка силачей, которые явились перенести его канцелярскую обстановку. Он покорно освободил им путь.
Едва ли он мог представить себе, какой переполох вызвало в отделе контокоррентных счетов известие о его переводе. Новость принес Мизина, и, когда он огласил ее, настала тишина, как после взрыва бомбы. Старый Штетка тихонько вздохнул и невольно заслонил рукой лицо, словно защищаясь от незримого удара:
— Вот так сюрприз, господа и дамы! — прошептал он. — И как раз его! Ну, хоть бы кто-нибудь другой, например Мареда, или… но…
Перспектива быстрого отступления в отдел статистики показалась ему теперь спасательным поясом, брошенным в бушующие волны.
Притихли и женщины. У Марии Ландовой ни с того ни с сего глаза затуманились слезами, мягкий подбородок жалобно задрожал, и, если бы Брих вовремя не успокоил ее, она, вероятно, предалась бы своему бессильному горю. Главач сохранял легкомысленное спокойствие, но, судя по его поговоркам, приход этого «твердокаменного» не слишком пришелся ему по вкусу. Готовьтесь, господа! Главач вступил в партию совершенно добровольно, был принят единогласно, и это его подбодрило; он вслух хвалил доклад о международном положении на последнем партийном собрании: «Господа, у меня в башке прояснилось, я просто рот раскрыл, все понятно, как слово божье…» Но рядом с Бартошем, этим холодным праведником, в присутствии которого у тебя возникает неприятное ощущение, что ты наверняка допустил в отношении партии и народа что-то бесчестное, чего ты и сам не понимаешь, Главач чувствовал себя как-то неуверенно.