Гражданин Уральской Республики
Шрифт:
Эх, дороги, пыль да ту-уман,
Холода, тревоги, да степной бурьян.
Выстрел грянет, ворон кру-ужит, Твой дружок в бурьяне неживой лежит.
И мычали на улице коровы, так непривычно и так по-деревенски. И луна, выплывшая до заката, подбитым оком заглядывала в окно.
Как спать легли, у Кости напрочь выпало из памяти.
Когда Костя проснулся, было уже очень светло, по внутреннему времени, заложенному в человеке — часов десять, не меньше. Он лежал под шерстяным одеялом в одних брюках на раздвинутом диване. Рядом, носом кверху, отвратительно храпел Ганя, его сальные волосы разметались по подушке и отпугивали неприятным запахом. За стеной кто-то ходил, поскрипывая половицами, бренчал железной посудой, изредка охала входная дверь.
На табурете у дивана стояла кружка. Костя приподнялся, подставив локоть, взял кружку и принюхался. И тут же отпрянул, как кот от кипятка. На резкий запах самогонного спирта отозвался прилив тошноты. Но в горле была пустыня Сахара, и очень хотелось пить.
На счастье, на полу стоял стакан с водой. Муконин жадно высосал добрую половину. Затем решил-таки полечиться. Сделал большой глоток самогонки. Крякнул. Едва сдерживая обратный позыв, быстро запил водой.
Ганя перестал храпеть, через пару минут проснулся. Зашмыгал носом, протер глаза. Остатки самогона, предложенные Костей, выпил без признаков брезгливости. Муконин завистливо покачал головой.
Быстро оделись, через пустующую кухню вышли на улицу подышать.
Погода нашептывала. Солнце сияло и пригревало. Но все же с похмелья казалось немного зябко. Изредка кукарекали петухи, да кое-где протяжно и лениво отзывалась корова. Рядом радостно капало с крыши.
— А, проснулись, гости дорогие! — Давешняя Санечка с распущенными волосами, черными, как смоль, в фиолетовой кофточке поверх халата, с внушительной выпуклостью на груди, поставила ведро на крыльцо.
В ведре в желтоватом молоке качнулась белая солнечная медуза.
— Завтрак там, на столе. Еще вот молочка парного принесла. А Колян скоро будет, просил небеспокоиться.
— Не хочешь ли с нами поехать, милая девица? — вдруг пошутил Ганя. — А куда? — улыбнулась Санечка, остановившись с вновь поднятым ведром.
— На край света.
— Спасибо, конечно, но мне и здесь хорошо.
— Ну, как знаешь.
Деревенская красавица, подарив на прощанье дежурную улыбку мадонны, растворилась за дверью. Костя нашел в кармане смятую пачку сигарет, прикурил.
— Дай и мне тоже, — попросил приятель.
Костя угостил Ганю, затянулся, задумался.
Было что-то теплое, родное, но в то же время убийственно тоскливое в этом деревенском пейзаже. Застывший в пляске прореженный штакетник забора; замершее над черными, с грязно-снежной проседью, грядками чучело в плаще и шляпе; редкая птица, беспардонно клюющая освободившуюся от зимнего покрова гадость; сарай, сросшийся с одноглазой банькой, чуть клубящей из печной трубы; и за зеленой железной оградой, где-то вдалеке — Уральские горы, подернутые дымкой.
И Костя осознавал сейчас, что не существует томительнее пейзажа, чем это почти первозданное угодье, не существует, пожалуй, красивее места, чем эта тихая глушь. Здесь остались корни людские, давно забытые, но так и не выкорчеванные. И стоя на этой сонной земле, как будто чувствуешь незримую нить, связывающую тебя с этими корнями. Словно просыпается нечто и выходит из души, и хочется дышать полной грудью.
Здесь все одно не прижиться никакому импортному самозванцу, еще подумал Муконин. Не поймет он эту землю, не услышит ее слабый шелест, не сможет, как бы ни старался, взрастить в ее почве семена, прочувствовать ее тайный посыл. И уйдет он, помаявшись, разочарованный. Уйдет, недоуменно пожимая плечами и растерянно понурив голову. Как уходили надломленные солдаты павшего духом Наполеона более двухсот лет тому назад.
Тут Косте вспомнилось детство. Каникулы в деревне у бабушки с дедушкой, такие же вялые пейзажи, те же взбалмошные крики петухов, зычное мычание коров, забавное блеяние овечек. И этот поселковый дух, запахи навоза и сена, шепот соснового бора, стойкая тина на местном пруду. Такая противная, прилипчивая тина, она медленно наступала многотысячным войском на замерший стрекозой поплавок, и нужно было спускать на зеркало заводи палку и, точно огромным автомобильным дворником, отталкивать пакостливую зеленку назад.
А однажды, — они рыбачили с канувшим потом в безвестность дружком, — все чудилось, что вот-вот начнет клевать, и вроде бы начало уже после заката, и прибежала бабушка, так любившая передразнивать по телеку президента Ельцина, прибежала с мухобойкой и начала ругаться: «Какого лешего, язвить в душу, вы до сих пор здесь сидите?!» Царствие ей небесное…
…Колян Питерский появился, когда приятели почти позавтракали. Ганя допивал парное молоко, Костя бренчал ложкой в кружке с чаем.
— Ну что, орлы, готовы к бою? В смысле, отправиться в дорогу? — бодро спросил он, развалившись в дежурном кресле.
На голове у него красовалась все та же черная вязанка, одет он был в синий спортивный костюм. Похмелье, по всему видно, не особо его мучило.
— А машина готова? — хитро спросил Ганя.
— В лучшем виде. Пожрали? Идите забирайте, — чуть улыбаясь, ответил атаман.
Костя отодвинул чай, нерешительно привстал.
— Погоди-ка, Колян, а помнишь про вчерашнюю бумажку для башкирской полиции? — Ганя вытащил из кармана записку и протянул атаману. — Она точно подействует?
Колян Питерский даже не стал смотреть на листок и фыркнул.
— Я все помню, брателло. Можешь не сомневаться, если попадутся мои люди, то подействует.
— В смысле, мои люди?
— Ну не тормози. У меня в башкирской полиции свои люди есть, я же говорил. А теперь пошли тачку смотреть.
И они отправились в мастерскую. По дороге Костя подумал: и куда это испарилась первичная интеллигентность Коляна? Видно, поначалу картинку гнал.
Мастерская — это громко сказано. Во дворе у одного из анархистов (все члены банды, как выяснилось, в основном, были из местных жителей), в просторном гараже на задах, было создано подобие мастерской. Стоял сварочный аппарат, какой-то ржавый подъемник — лебедка с электроприводом, пустой свежевыкрашенный в черный цвет кузов Вазовской Лады Самары-2, еще какие-то двери от иномарок, словно выпотрошенное собаками кресло, верстак с тисками, разбросанные тут и там инструменты. И посреди всего этого творческого беспорядка красовалась помытая Ганина «семерка». На правой передней двери почти не осталось следов вмятины. Только более светлые пятна свежей краски. Около Жигулей стоял механик Ган, курносый низенький парнишка с хитрыми раскосыми глазами (смесь башкира с русским?), одетый в синюю робу с большой надписью «ЛУКОЙЛ-ИНВЕСТ», спертую, видимо, когда-то давно с производственной фирмы путинско-медведевских времен.