Гребаный саксаул
Шрифт:
Гауптвахта, ночь. Грохоча автоматом и насвистывая, по коридору бродит рядовой Мангасарян.
Каждые два часа я поднимаю отдыхающую смену и меняю посты.
Утром, если начальник караула спал, и не было коменданта я выводил губарей на плац. Сняв гимнастёрки, они загорали на солнце. Мишка Беспалов стрельнув у часового сигарету, грустно говорил:
– Эх! Говорила мне мама, что тюрьма не место для интеллигентного человека.
– Что же ви здесь таки делаете, Михаил? – всплескивал руками караульный Саржевский.
– Таки сижу – откликался Миша.
– Моя мама ещё говорила,
бережёного
Часовой дремал у ворот. Так было вчера, сегодня и будет завтра.
На следующий день после обеда я снова готовился в караул. Подготовка к службе по Уставу включает в себя четырехчасовой сон. Затем нужно привести себя в порядок.
Я подшивал свежий воротничок, натирал вонючей ваксой сапоги и шкерился куда-нибудь с книжкой. Деды меня особо не трогали. Зачем портить себе настроение?
В Ленинской комнате читать было нельзя. Я читал в натопленной сушилке, сидя на куче старых шинелей. Книги обволакивали меня словно панцирем, защищавшем от неуютного внешнего мира.
Но заходил командир взвода прапорщик Степанцов и гнал меня в класс.
– Как не увижу его, всё читает и читает. Есть свободное время, учи уставы!
Уставы я действительно знал плохо. Остальные сержанты их не знали вообще.
Иногда в роту по старой памяти заходил бывший замполит роты Покровский. Брал мою книгу в руки. Листал. Просматривал их на свет. Подносил к носу. Кажется, даже собирался лизнуть.
Он, наверное, думал, что я читаю какие-то секретные послания, написанные молоком.
Недавно его повысили. Теперь он был секретарём партийной организации
части. Это было круче, чем замполит роты. Через три дня после своего повышения в должности он написал рапорт начальнику политотдела о том, что замполит роты охраны, мало внимания уделяет наглядной агитации.
Замполит стрелков лейтенант Ворожбит, окончивший с Покровским один и тот же курс военно-политического училища, получил взыскание. Сам Боря получил старшего лейтенанта.
По большому счёту я был надзирателем. Но и надзиратели тоже попадают в тюрьму.
В последний день нашего караула я залетел.
В одиночных камерах ждали этапа в дисбат двое осужденных. В общей камере сидели трое оружейников из лётного полка и двое азербайджанцев из конвойного полка ВВ.
Я не мог послать своих мыть полы. Вывел из камеры вевешников азербайджанцев.
Мишка Беспалов одобрительно подняв вверх большие пальцы обеих рук.
Азербайджанцы сделали вид, что не понимают по-русски. Наши крики разбудили начальника караула. В самый разгар препирательств появился прапорщик Степанцов. Он пришел, как всегда краснолицый, невыспавшийся и злой.
– Чего ты с ними дискутируешь?
– Пол не хотят мыть.
– Так заставь! Ты ведь собрался стать офицером, а офицер профессия героическая! Представь, что за тобой Москва. Добейся выполнения приказа!
– А как?
– Как. Как! Пиздить!
Москву я отстоял. Пол блестел.
На вечерней проверке азербайджанцы пожаловались на меня коменданту
Степанцов желая показать, что он здесь не при чём, тут же при коменданте и потерпевших азербайджанцах зарядил мне в ухо. У меня от несправедливости затряслись руки. Я целиком состоял из жестокости, обиды, злости.
Сдавать его я не стал, хотя и зол был на него до крайности.
«Подставил меня, сука», - думал я, - сейчас кича, а завтра может быть суд и дисбат. Я был уверен, что Степанцов с такой же лёгкостью, как дал мне в ухо сегодня, завтра сдаст меня военной прокуратуре.
Но военный комендант оказался порядочнее, чем мой начальник караула. В переговорах с потерпевшей стороной был достигнут консенсус. Прокурора беспокоить не стали. Азербайджанцам объявили амнистию. Мне комендант выписал трое суток. Караул в часть вернулся без меня.
Общая камера гарнизонной гауптвахты встретила меня насторожённо. И так набили как сельдей, а тут ещё вталкивают бывшего караульного.
Но Мишка Беспалов быстро навёл баланс.
– Ша, - лениво сказал он.
– от тюрьмы, да от сумы не зарекайтесь. Сегодня мент, завтра - кент. Так говорила моя мама. И наоборот.
Сидеть на губе было весело. Веселей чем в роте. Допоздна велись разговоры. Говорили о бабах, травили анекдоты.
Беспалов рассказывал:
– Вот у нас был случай....Летчики перегоняли куда то самолёт. Cели на вынужденную на каком-то аэродроме и остались там ночевать. С собой у них было поллитра спирта. Чтобы не было так скучно, выпили. Потом ещё. И ещё.
Ночью штурман захотел ссать. в темноте перепутал дверь в туалет с дверцей одёжного шкафа, забрался в него и поссал в сапоги командира экипажа
Тот утром стал обуваться, а сапоги мокрые. Провёл собственное служебное расследование. Вернулся в часть и написал рапорт командиру полка, что в экипаже возникла психологическая несовместимость. И попросил изменить состав штатного экипажа самолета. Командир наложил письменную резолюцию:
"Виталий Иванович! Не епи мне мозги и не отвлекай всякой фуйней! Объяви своему штурману выговор и тоже нассы ему в сапоги! Полковник Гетман».
Хохот.
Голос похожий на голос Степанцова кричит:
– Чего разорались, жулики, пьяницы, дебоширы? Ну-ка спать!
Мишка лежит на деревянных нарах, закинув за голову руки. Произносит мечтательно:
– Вот дембельнусь, куплю себе машину с магнитофоном, пиджак с отливом и в Сочи!
Через какое-то время разговоры затихают, и камера наполняется разнообразными звуками: сонными вздохами, стонами, звуками, издаваемыми здоровыми солдатскими кишечниками.
Я лежу с закрытыми глазами. Вспоминаю запах Таниных мокрых волос, пахнувших карамелью. Это было в моей прошлой жизни. А сейчас я совершаю легкомысленные поступки, и сам себя за них проклинаю. Думаю, а что было бы, если бы поступил наоборот? Лучше бы было? Или хуже? Никто не может ответить на эти вопросы, в том числе и я сам. Засыпаю. Мне снится, что я обнимаю Таню, целую. Она прижимается ко мне, губы у нее мягкие, послушные. Они дразнят, чуть покусывают…