Греческая история

Ксенофонт

В это же время [приблизительно тогда же, когда случилось солнечное затмение] Ликофрон Ферский победил в кровопролитном бою ларисейцев и других фессалийцев, противодействовавших его стремлению властвовать над всей Фессалией.

В то же время и сиракузский тиран Дионисий был разбит карфагенянами и принужден уступить им Гелу и Камарину. Короткое время спустя и леонтинцы, поселенные в Сиракузах, отпали от Дионисия и Сиракуз и вернулись в свой город. Дионисий тотчас же отправил также и сиракузских всадников в Катану.

Самосцы, хотя и были заперты со всех сторон Лисандром, тем не менее сперва не хотели вступать с ним в соглашение, и только тогда, когда Лисандр решил уже пойти на город приступом, они согласились сдаться под условием, чтобы каждый свободный житель мог уйти из города, взяв с собой одну смену платья; все же прочее должно было быть выдано лакедемонянам. На этих условиях Лисандр позволил им уйти. Затем он передал город и все находившееся в нем имущество прежним его жителям и, поручив управление города десяти архонтам [70] с гарнизоном [71] , распустил союзнический флот по городам. Сам же он во главе лаконских кораблей поплыл в Лакедемон и повез туда акротерии взятых в плен кораблей, выданный афинянами пирейский флот, за исключением двенадцати триэр, венки, которыми награждали его лично союзные государства, 470 талантов серебра, оставшиеся не употребленными из податей, переданных ему Киром для расходов по войне, и всю остальную военную добычу. Все это он передал лакедемонянам в конце лета [того самого, в которое исполнилось 28 лет с начала войны, в течение которой эфорами-эпонимами были следующие лица: первым был Энесий, при котором началась война, на пятнадцатом году после заключения тридцатилетнего перемирия, последовавшего за взятием Евбеи. Преемниками Энесия были следующие эфоры: Брасид, Исанор, Состратид, Эксарх, Агесистрат, Ангенид, Ономакл, Зевксипп, Питий, Плистол, Клиномах, Иларх, Леонт, Херил, Патесиад, Клеосфен, Ликарий, Эперат, Ономантий, Алексиппид, Мисголаид, Исий, Арак, Евархипп, Пантакл, Питий, Архит и Эндий, при котором Лисандр, выполнив то, о чем мы только что говорили, вернулся на родину].

70

См. коммент. к кн. III, гл. 4, §2.

71

Гарнизоном этим командовал гармост спартиат Форак. Диодор, XIV, 3, 5.

Тридцать правителей были избраны тотчас же по срытии Длинных стен и укреплений Пирея. Но, будучи избранными только для составления законов, которыми государство должно было руководствоваться, они все откладывали составление и опубликование свода законов, а пока что назначили членов совета и прочих магистратов по своему усмотрению. Затем они, первым делом, арестовали и казнили тех, о которых при демократическом строе всем было известно, что они сикофанты [72] , и тягостны добрым гражданам [73] . Совет осудил их на смерть с чувством удовлетворения, да и все прочие граждане ничего не имели против их осуждения, поскольку они сами не были повинны в том же грехе. Но вскоре правители стали думать лишь о том, чтоб им можно было распоряжаться всеми государственными делами по своему усмотрению. Для этого они прежде всего послали в Лакедемон к Лисандру Эсхина и Аристотеля с просьбой, чтобы он посодействовал

присылке в Афины лакедемонского гарнизона, который должен был оставаться в Афинах, пока правители не устранят дурных людей [74] и не приведут в порядок государственного устройства; они обещали содержать гарнизон на свой счет. Лисандр исполнил их просьбу и исходатайствовал для Афин гарнизон и гармоста Каллибия. Получив гарнизон, правители стали всячески ублажать Каллибия, чтобы и он, со своей стороны, одобрял все их действия, и так как в их распоряжении была часть прибывших с Каллибием солдат, то они стали арестовывать кого угодно: не только дурных и безнравственных людей, но вообще тех, про которых они полагали, что они наименее склонны терпеливо переносить надругательства и что, в случае если бы они попытались противодействовать правителям, к ним бы примкнуло наибольшее число приверженцев. Первое время Критий был единомышленником и другом Ферамена. Когда же первый стал склоняться к тому, чтобы казнить направо и налево, не считаясь с количеством жертв, так как сам он пострадал от афинской демократии, будучи изгнанным, Ферамен стал противиться: «Нехорошо, — говорил он, — казнить людей, вся вина которых в том, что они пользовались популярностью в толпе, если от них не было никакого вреда добрым гражданам [75] . Ведь и я и ты сам многое говорили и делали только лишь для того, чтобы угодить афинянам». Критий, который был тогда еще другом Ферамена, возражал ему на это: «Честолюбивые люди должны стараться во что бы то ни стало устранить тех, которые в состоянии им воспрепятствовать. Ты очень наивен, если полагаешь, что для сохранения власти за нами надо меньше предосторожностей, чем для охранения всякой иной тирании: то, что нас тридцать, а не один, нисколько не меняет дела». Некоторое время спустя, после того как было казнено много людей, часто совершенно невинных, и повсюду можно было заметить, как сходятся граждане и с ужасом спрашивают друг у друга, какие новые порядки их ожидают, — Ферамен снова выступил с речью, говоря, что без достаточного количества политических единомышленников никакая олигархия не может долго держаться. При таком положении вещей страх охватил Крития и прочих правителей; особенно же они боялись, чтобы недовольные не сплотились вокруг Ферамена. Они сочли себя вынужденными допустить к правлению три тысячи граждан, по составленному ими списку. Но и на это Ферамен возразил, что, прежде всего, ему представляется нелепостью то, что они, желая иметь единомышленниками благонамереннейших из граждан, отсчитали ровно три тысячи, как будто есть какая-то внутренняя причина, в силу которой добрых граждан должно быть как раз столько, и будто вне списка не может оказаться порядочных людей, а в списке — негодяев. Далее, по его мнению, правители в своих действиях самим себе противоречат: они решили править, опираясь исключительно на силу, а между тем они — слабее тех, кем им придется управлять. Таковы были доводы Ферамена. Между тем правители устроили смотр граждан. Трем тысячам [76] было приказано собраться на агоре, а прочим в другом месте. Затем им была дана команда выступить в полном вооружении. Когда они расходились по домам, правители послали лакедемонских солдат и своих приверженцев из числа граждан отобрать оружие у всех афинян, кроме трех тысяч, попавших в список, снести его на Акрополь и сложить в храм [77] . После этого правители получили возможность делать все, что им угодно, и много афинян пало жертвой их личной вражды; многие также были казнены ради денег. Чтобы раздобыть необходимые средства для уплаты жалованья гарнизону, они постановили, что каждый из правителей может арестовать одного метэка, убить его и конфисковать его имущество в казну. Они предлагали и Ферамену воспользоваться этим правом, но он возразил им на это: «Не подобает тем, которые именуют себя лучшими гражданами, поступать еще более несправедливо, чем сикофанты. И в самом деле, сикофанты, ведь, не лишали жизни тех, кого им удавалось обобрать, тогда как мы убиваем людей, ни в чем перед нами не провинившихся, только для того, чтобы воспользоваться их имуществом. Конечно, это во много раз несправедливее, чем все то, что творили сикофанты». Тогда прочие соправители, видя, что он является помехой во всех их предприятиях и не дает им управлять по своему произволу, стали злоумышлять против Ферамена, всячески клеветали на него и говорили, что он поносит существующий государственный строй. Был созван совет; на это собрание было приказано явиться [78] с кинжалами за пазухой юношам, имевшим репутацию наиболее отважных. По прибытии Ферамена Критий, взойдя на кафедру, произнес следующую речь: «Члены совета! У многих из вас, вероятно, появилась мысль, что слишком много гибнет народу, — больше, чем это необходимо [79] . Но примите во внимание то, что так бывает при государственных переворотах всегда и везде. Наибольшее же число врагов сторонники олигархического переворота, само собой разумеется, должны иметь здесь, в Афинах: ведь наш город многолюднейший в Элладе, и народ здесь наиболее продолжительное время рос и воспитывался на гражданской свободе. Для таких людей, как мы с вами, демократический строй, конечно, крайне тягостен и невыносим; вдобавок лакедемонянам, даровавшим нам жизнь и свободу, сторонники народовластия испокон века были врагами, тогда как благонадежные слои населения были всегда им преданы. Поэтому-то, с одобрения лакедемонян, мы и установили этот государственный строй; поэтому-то, если до нашего сведения доходит, что кто-либо враждебно относится к олигархическому правлению, мы принимаем все возможные меры для устранения таких лиц. А если в рядах поносящих новый государственный строй окажется кто-либо из нашей среды, мы должны его преследовать еще более энергично. Такой случай, граждане, ныне налицо: оказывается, что находящийся здесь Ферамен всячески добивается гибели — как нашей, так и вашей. В истинности моих слов вы убедитесь, если обратите внимание на то, что никто еще не выступал с таким резким порицанием существующих порядков, как присутствующий здесь Ферамен; точно так же каждый раз, как мы хотим устранить с нашего пути кого-либо из демагогов, мы наталкиваемся на сопротивление с его стороны. Пусть бы он был с самого начала такого образа мыслей, — мы бы его считали, конечно, нашим врагом, но у нас не было бы никакого основания обвинять его в непорядочности. Но нет! Именно он положил начало союзу и дружбе с лакедемонянами, именно он первый организовал уничтожение народовластия; наконец, именно он-то и побуждал вас наказать тех, которые первыми предстали перед вами как обвиняемые. А теперь, когда мы с вами открыто выступили врагами народовластия, он почему-то возмущается происходящим. Цель его ясна: он хочет оградить себя от возможной опасности, взвалив на нас всю вину за то, что творится теперь. Вот почему нам и вам следует наказать его не только как врага, но и как предателя. Ведь предательство тем ужаснее открытой войны, что от тайных козней труднее уберечься, чем от открытого нападения. И к предателю следует относиться суровее, чем к врагу; с врагом возможно ведь примирение и обмен дружественными клятвами, тогда как никто и никогда не станет заключать договоров или вообще в чем-либо доверять человеку, уличенному в предательстве. Теперь я напомню вам обо всех делах Ферамена, чтобы вы убедились, что он меняет свои убеждения не впервые, что предательство впитано им с молоком матери. Он начал свою деятельность с того, что вступил в число вожаков демократии. И он же, по примеру своего отца Агнона, стал ревностным сторонником переворота, поставившего на место народовластия правление четырехсот, и даже играл руководящую роль в этом правительстве. Но затем тот же Ферамен, проведав, что против господствующей олигархии начинается возмущение, оказался в числе первых вождей народного движения против правителей. За это-то и прозвали его котурном. Ведь и котурн как будто приходится впору на обе ноги, но плохо сидит как на правой, так и на левой [80] . Да, Ферамен: не тот человек имеет право на жизнь [81] , который ловко заводит своих товарищей на опасный путь, а сам меняет фронт при первом же препятствии, а тот, который подобно отважному мореплавателю борется со стихиями, пока не подует попутный ветер. Если же при каждой буре мы будем менять направление пути и плыть по ветру, мы никак не сможем когда-либо приплыть к намеченной цели. Ты обвиняешь нас в том, что мы казнили слишком много народу, но никто из нас не повинен в таком количестве смертей, как ты сам: действительно, всякий политический переворот приносит с собой ряд смертных казней; без тебя же не обходится ни один переворот, и потому ты повинен как в смерти олигархов, погибших от рук демократии, так и в смерти демократов, погибших от рук знати. Ты, а не кто другой получил приказание стратегов подобрать жертвы кораблекрушения в морской битве близ Лесбоса [82] . Ты не исполнил этого приказания и тем не менее решился выступить с обвинением против стратегов и добился их смертной казни, дабы остаться самому безнаказанным. Можно ли щадить человека, который явно во всем ищет лишь своей выгоды, нимало не заботясь ни об общем благе, ни о своих друзьях? Зная о его политических метаморфозах, можем ли мы не принимать предосторожностей, чтобы он не мог поступить и с нами так же, как поступил с другими? По всем этим причинам мы его и привлекли к суду по обвинению в злоумышлении и предательстве против нас и вас. Правильность нашего поведения видна еще и из следующего. Несомненно, наилучший государственный строй — это лакедемонский. А у них если кто-нибудь из эфоров не подчинится безусловно постановлению большинства и станет выказывать дерзостное неуважение к власти и противиться ее решениям, он, разумеется, будет подвергнут эфорами и народным собранием тягчайшему наказанию. Если вы действительно мудры, то будьте же более сострадательны к себе самим, чем к нему. Ведь, если он избегнет казни, это даст повод поднять голову многим нашим политическим противникам, а его гибель отнимет последнюю надежду у всех мятежников, как скрывающихся в нашем городе, так и бежавших за границу». Этими словами Критий закончил свою речь и удалился на свое место.

72

Т.е. промышляют политическими доносами.

73

Т.е. аристократам.

74

Т.е. демократов.

75

См. примечание на стр. 28.

76

Попавшим в список.

77

Афины.

78

Они стали, конечно, за оградой собрания.

79

Для поддержания порядка в государстве.

80

Я не считаю этого места позднейшей интерполяцией (как поступают почти все ученые), так как указание Плутарха (Praec. reip. ger. 32) по моему мнению — парафраз этого места, если принять конъектуру Lavec’a.

81

Т.е. ты достоин смертной казни.

82

При Аргинусах. См. кн. I, гл. 7, §4 и след.

Его сменил Ферамен. «Я начну, о мужи, — заявил он, — с того обвинения против меня, которым закончил свою речь предыдущий оратор. Он сказал, что, выставив обвинение против стратегов, я был виной их смерти. Но не я первый выступил с обвинением, а они, обвинив меня в том, что я не исполнил их приказания и не подобрал несчастных жертв морского боя при Лесбосе. Тогда я в свою защиту сослался на бурю, которая была так сильна, что нельзя было даже выплыть в море, а не то что подбирать затонувших. Народное собрание удовлетворилось моими объяснениями и признало, что выставленное стратегами против меня обвинение должно быть обращено на них же самих: ведь они, будучи убеждены, что спасение погибших возможно, тем не менее уплыли, оставив несчастных погибать. Впрочем, меня нисколько не удивляет, что рассказ Крития не соответствует действительности [83] : ведь, когда все описанное происходило, его не было в нашем городе, он находился в Фессалии и был занят тем, что помогал Прометею устраивать демократический переворот и вооружал пенестов для борьбы со своими господами. Вот чего он там добивался, — да не случится того же и у нас! Только в одном я согласен с Критием: если кто-либо злоумышляет лишить вас власти и содействует усилению злоумышляющих против вас, он должен по справедливости подвергнуться высшей мере наказания. Но кто из нас так поступает, вы прекрасно рассудите, я в этом не сомневаюсь, если сравните все мое поведение — в прошлом и в настоящем — с поведением того же Крития. Разве между всеми нами не было полного единодушия, пока деятельность наша была направлена на привлечение к суду заведомых сикофантов, в ту эпоху, когда мы призвали вас в члены совета и назначали новых магистратов. Но с тех пор как правители стали арестовывать добрых граждан, я разошелся с ними во взглядах. Когда был казнен Леонт Саламинец, который не только считался, но и действительно был вполне добропорядочным человеком и решительно ни в чем не был повинен, я понял, что эта казнь не может не привести в ужас всех подобных ему добрых граждан и что эти граждане силою вещей должны будут стать врагами существующему государственному порядку. Точно так же арест богача Никерата, сына Никия, по моему глубокому убеждению, не мог не создать враждебного настроения к правительству в кругах богатых и благонамеренных граждан: ведь ни сам Никерат, ни отец его никогда и ни в чем не проявляли симпатий к демократии. Но когда от наших рук погиб тот самый Антифонт, который снарядил на свой счет во время войны две быстроходные триэры, я окончательно понял, что с этих пор все те, которые прежде сочувственно относились к новоорганизованному государству, станут смотреть на нас с подозрением. В другой раз я выступил с возражением, когда правители издали постановление, что каждый из них может собственной властью арестовать одного метэка: ведь было совершенно ясно, что с гибелью этих метэков весь этот слой станет врагом господствующего строя. Далее, когда правители отняли у народа оружие, я снова выступил с возражением, считая вредным ослабление мощи нашего народа. Я прекрасно понимал, что лакедемоняне вовсе не для того сохранили нам жизнь и свободу, чтобы мы, будучи бессильными, не в состоянии были оказать им помощи. Ведь, если такова их цель, они могли бы никого из нас не оставить в живых, помучив нас еще короткое время голодом. Не понравилось мне и приглашение наемного гарнизона, — ведь, нетрудно было набрать из среды самих граждан столько стражей, чтобы правительство могло беспрепятственно управлять подчиненным ему народом. Далее, когда я увидел, что в государстве появилось много противников этого правительства и что много народу удалено в изгнание, мне показалось нецелесообразным присуждать к изгнанию Фрасибула, Анита или Алкивиада. Я считал, что это наилучший способ для усиления противников: народ получал таким образом надежных вождей, а люди с жаждой ко власти — множество союзников. После всего сказанного — как вы думаете, следует ли по справедливости считать человека, открыто подающего такие советы, благожелательным или же предателем? Критий! Не те люди, которые препятствуют увеличению числа врагов и дают способ приобрести как можно больше союзников, играют на руку врагу, а, наоборот, те, которые несправедливо отнимают деньги у сограждан и убивают ни в чем не повинных людей, безусловно содействуют увеличению числа противников и своим низким корыстолюбием предают не только своих друзей, но и самих себя. Если вы еще не убедились в правильности моих слов, то обратите внимание хотя бы на следующее: неужели вы думаете, что Фрасибул, Анит и прочие изгнанники больше хотели бы, чтобы здесь царили те порядки, которых я добиваюсь, чем то положение дел, до которого мои соправители довели государство? Нет, я думаю, что при нынешнем положении вещей они убеждены, что они всюду встречают скрытое сочувствие; но если бы нам удалось привлечь на свою сторону лучшие части населения — они считали бы самую мысль вернуться когда-либо на родину почти несбыточной. Еще было выдвинуто им против меня обвинение, что я постоянно готов менять свои убеждения. Рассмотрим же, насколько оно основательно. Заметьте, что правление четырехсот было установлено голосованием самого народного собрания, которому удалось внушить, что лакедемоняне охотнее заключат мир и вступят в союз при каком угодно другом строе, только не при демократическом. Но расчет этот оказался ошибочным, лакедемоняне ничуть не стали снисходительнее в выставляемых ими мирных условиях, а стратеги с Аристотелем, Меланфием и Аристархом во главе были уличены в том, что соорудили на городском рву укрепление и рассчитывали, впустив сюда врагов, при их помощи заполучить власть в свои руки и в руки своих единомышленников. Узнав об этом, я действительно всячески противодействовал их затее, — но разве это называется предать друзей? Критий называет меня «котурном», так как я стараюсь угодить и нашим и вашим. Но скажите, бога ради, как же назвать того, который не нравится ни тем ни другим? Ведь, ты в демократическом государстве был злейшим врагом демократии, а в аристократическом — злейшим врагом добрых граждан. Я же, Критий, все время неустанно борюсь с крайними течениями: я борюсь с теми демократами, которые считают, что настоящая демократия — только тогда, когда в правлении участвуют рабы и нищие, которые, нуждаясь в драхме, готовы за драхму продать государство; борюсь и с теми олигархами, которые считают, что настоящая олигархия — только тогда, когда государством управляют по своему произволу несколько неограниченных владык. Я всегда — и прежде и теперь — был сторонником такого строя, при котором власть принадлежала бы тем, которые в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжелом вооружении. Ну же, Критий, укажи мне случай, когда бы я пытался устранить от участия в государственных делах добрых граждан, став на сторону крайних демократов или неограниченных тиранов. Если тебе удастся уличить меня в том, что я поступал когда-либо или теперь поступаю так, я согласен, претерпев самые ужасные муки, подвергнуться справедливой смертной казни».

83

Текст здесь испорчен. Перевожу по смыслу.

Этими словами Ферамен окончил речь. Раздался одобрительный гул и стало ясно, что сочувствие большинства на его стороне. Критий понял, что если он позволит совету голосовать вопрос о Ферамене, то тот избегнет наказания, а с таким решением он никак примириться не мог. Поэтому он после предварительного совещания с соправителями вышел из помещения совета и приказал юношам, вооруженным кинжалами [84] , занять места на ограде, так, чтобы они были видны членам совета. Затем он вернулся к совету и сказал: «Члены совета! Я полагаю, что только тот достойным образом защищает своих друзей, кто, видя, что они вовлечены в обман, приходит им на помощь и не позволяет, чтобы этот обман продолжался. Я хочу в настоящем случае поступить таким же образом; ведь, стоящие там люди [85] говорят, что они не позволят, чтобы я выпустил из рук человека, явно поносящего олигархию. По новым законам правительство не имеет права казнить никого из среды трех тысяч, если вы не примете большинством голосов соответствующего постановления. Зато лиц, не включенных в список, правители могут казнить по собственному усмотрению. Поэтому я, согласно желанию всех тридцати правителей, вычеркиваю из списка вышеуказанного Ферамена, и мы предадим его казни собственной властью». Ферамен, услышав это, вскочил на алтарь Гестии и воскликнул: «Граждане, умоляю вас оказать мне законнейшую услугу: да не будет Критию предоставлено право вычеркивать из списка по своему усмотрению ни меня, ни кого-либо другого из числа вас. Пусть они судят и меня и вас по тому закону, который они сами составили относительно судопроизводства над лицами, попавшими в список. Я прекрасно знаю, клянусь богами, что и этот священный алтарь мне не принесет никакого спасения; я припал к нему только для того, чтобы показать, что наши правители не только бессовестнейшие нарушители человеческих установлений, но и величайшие безбожники. Я буду крайне поражен, почтеннейшие граждане, если вы в этом деле не придете мне на помощь. Ведь этим вы защитите ваши собственные интересы, так как правители с таким же легким сердцем, как меня, могут вычеркнуть каждого из вас». После этого глашатай тридцати правителей приказал коллегии одиннадцати арестовать Ферамена. Последние явились в сопровождении служителей, начальником их был Сатир, самый наглый и храбрый во всей компании. Тогда Критий сказал: «Вот мы передаем вам Ферамена, осужденного по закону. Схватите этого человека, отведите его куда следует, и поступите с ним так, как полагается вслед за приговором» [86] . После этого Сатир и служители оторвали его от алтаря. При этом Ферамен, как обыкновенно бывает в таких случаях, призывал и богов и людей в свидетели происходящего. Но члены совета не нарушили спокойствия, так как они видели, что на ограде стоят молодцы, вроде Сатира, что все пространство перед помещением совета полно гарнизонными воинами, и хорошо знали, что все они вооружены кинжалами. Ферамен, пока его вели через агору, громким голосом жаловался на учиненную над ним несправедливость. Передают такую, будто бы сказанную им, остроту. Сатир велел ему замолчать, говоря, что в противном случае ему будет худо. На это Ферамен возразил: «А если я замолчу, разве мне не будет худо?» Когда же Ферамена, осужденного на смерть, заставили выпить кубок цикуты, он выплеснул оставшееся на дне и проговорил при этом, как это делается при игре в коттаб: «Дарю это моему ненаглядному Критию». Я хорошо знаю, что эти изречения вряд ли достойны упоминания; однако, в человеке достойно уважения то, что, стоя лицом к лицу со смертью, он не теряет ни ясности ума, ни весело-игривого настроения духа.

84

См. выше, §23.

85

Юноши, вооруженные кинжалами. См. §§ 23 и 50.

86

Т.е. казните его (евфемизм).

Так погиб Ферамен. Теперь правители могли уже властвовать и распоряжаться, ничего не опасаясь. Они закрыли для лиц, не вошедших в список [87] , доступ в город; кроме того они арестовывали и сгоняли этих людей с усадеб вне города, желая завладеть их землею, а также раздать ее своим друзьям. Изгнанники бежали в Пирей, но и там они подвергались той же участи; поэтому Мегара и Фивы наполнились беглецами.

Сейчас вслед за этими событиями Фрасибул [88] , совершив из Фив вылазку с отрядом приблизительно из семидесяти человек, захватил укрепленный пункт Фила. Тридцать правителей вышли ему навстречу из города с отрядом из трех тысяч вошедших в список граждан и всадников [89] . Была чудная ясная погода. Тотчас же по прибытии этого отряда группа самонадеянной молодежи пошла приступом на крепость; но они получили лишь раны и, не достигнув никакого результата, вынуждены были отступить. Тогда тридцать правителей решили обнести крепость со всех сторон стеною, чтобы повести правильную осаду и отрезать подвоз съестных припасов. Но ночью выпал густой снег и шел весь следующий день. Окоченевшие от снега, они вернулись в Афины, причем обоз потерпел жестокий урон от стрел защитников Филы. Тогда правители поняли, что если не будет надлежащей охраны, неприятель примется грабить поля Аттики, и отправили к границе почти весь лакедемонский гарнизон и две филы всадников. Этот караул был размещен стадиях в пятнадцати от Филы. Здесь он расположился лагерем в кустах и был настороже.

87

В список трех тысяч.

88

См. выше, гл. 3, §42.

89

См. ниже, кн. III, гл. 1, §4.

После того как собравшийся в Филе отряд достиг почти семисот человек, Фрасибул с этим отрядом ночью спустился в равнину, занял пост приблизительно в трех или четырех стадиях от вражеского гарнизона и выжидал. На рассвете, когда гарнизонные солдаты разошлись из лагеря по своим надобностям и конюхи с громким шумом чистили скребницей лошадей, солдаты Фрасибулова отряда, вооружившись, бегом устремились на гарнизон. Кое-кто был убит на месте, остальных Фрасибул обратил в бегство и преследовал на расстоянии шести-семи стадий, убив более ста двадцати человек гоплитов, а из всадников — Никострата, известного под прозванием Красавца, и еще двух. Они были захвачены врасплох и убиты на своих постелях. После этого отряд Фрасибула вернулся к месту стоянки. Поставили трофей, увязали отнятые у неприятеля оружие и утварь и затем удалились в Филу. Пришли на подмогу всадники из города, но они уже не застали никого из врагов и прождали лишь, пока прибывшие родственники убитых подобрали трупы, а затем вернулись в город. После всех этих событий тридцать правителей поняли, что их положение стало далеко не безопасным, и поэтому остановились на мысли завладеть Элевсином, чтобы иметь, в случае нужды, убежище. Дав приказ коннице сопровождать их, правители, с Критием во главе, отправились в Элевсин. Здесь они устроили перепись местных жителей в присутствии всадников под тем предлогом, что якобы желают выяснить число этих жителей и в какой вооруженной охране они нуждаются. Они приказали всем по очереди подходить и записываться, а записавшиеся должны были поодиночке через калитку проходить к морю. На берегу же моря были расставлены справа и слева всадники, и каждого выходящего прислужники хватали и вязали. Когда все были связаны, правители приказали гиппарху Лисимаху отвести их в город и передать одиннадцати. На следующий день правители созвали в Одеон вошедших в список гоплитов и всех всадников. Ораторскую трибуну занял Критий и сказал следующее: «Введенный нами, правителями, государственный строй преследует не в меньшей мере ваши интересы, чем наши собственные. Вы пользуетесь преимуществами, которые вам предоставляет этот строй, а потому должны подвергаться и сопряженным с новым устройством опасностям. Мы с вами должны решаться на одни и те же рискованные шаги и нести одинаковую ответственность; поэтому вы должны подать голос за то, чтобы арестованные элевсинцы были казнены». Затем он указал место, в которое каждый должен был открыто класть свой камешек. Посреди же Одеона стоял вооруженный лаконский гарнизон; все это было по душе не только правителям, но и тем из граждан, которыми руководила только жажда власти и наживы.

Вскоре после этих событий Фрасибул во главе собравшихся в Филе, число которых достигло уже тысячи, прибыл ночью в Пирей. Узнав об этом, правители тотчас же вышли ему навстречу, ведя с собой всадников, гоплитов и лаконский гарнизон, и направились по большой дороге, ведущей в Пирей. Прибывшие из Филы сперва пытались не пропустить их; но, так как окружность, по которой надлежало расставить гарнизон, оказалась слишком велика и требовала очень большого количества солдат, а отряд их был весьма малочислен, то они стянули все свое войско в один пункт, в Мунихию. Войско же, пришедшее из города, прибыв на Гипподамов рынок, первым делом выстроилось так, что заполнило всю дорогу, ведущую к святилищу Артемиды Мунихии и к Бендидию. В глубину это войско имело не меньше чем 50 щитов. Выстроившись таким образом, войско двинулось вверх. Пришедший из Филы отряд вышел им навстречу по той же дороге, имея в глубину не более десяти гоплитов, за этими гоплитами выстроились пельтофоры и легковооруженные метатели дротиков, за ними отряд, вооруженный камнями для метания. Этих последних было много, так как сюда прибывало порядочно и местного народу. Пока неприятель приближался, Фрасибул приказал солдатам оставаться под оружием, сняв только щиты, и, сделав то же и сам, вышел на середину войска и сказал следующее: «Граждане! То, что я хочу вам сказать, одни из вас узнают впервые; другим это уже известно и послужит только напоминанием. В наступающем на нас войске правый фланг занимают те, кого вы четыре дня тому назад обратили в бегство и преследовали бегущими. Что же касается тех, которых вы видите с краю на левом фланге, — это те самые тридцать правителей, которые лишили нас безо всякой вины отечества, выгнали из насиженных мест и лишили нас самых дорогих и близких людей. Но теперь дело в таком положении, какого они никогда не предвидели, но которое было всегда нашей заветной целью: мы противостоим нашим противникам с оружием [90] в руках. Много пришлось нам перенести несправедливостей: одни из нас были захвачены во время обеда, другие во время сна, третьи на рынке; некоторые не только не совершили никакого преступления, но даже в то время, как были объявлены изгнанниками, были вдали от родины. За все это боги теперь явно выступили нам на помощь: когда нам это полезно, они ниспосылают грозу при ясном небе [91] ; благодаря их помощи нам удается, будучи малочисленными, побеждать в бою огромные полчища врагов и ставить трофеи [92] . И теперь они привели нас в такое место, что враги не могут пускать стрел и дротиков, так как они выстроились вверх по косогору, благодаря чему передние ряды мешают задним; мы же, бросая вниз по склону копья, дротики и камни, легко попадаем в них и многих раним. Не думайте, что первым рядам придется сражаться на равных условиях: если вы теперь, как и следует ожидать, храбро пустите во врага град стрел, то ни одна стрела не пропадет даром, — все попадут в цель, так как на всей дороге нет ни местечка, которое не было бы занято вражеским солдатом. Защищаясь от стрел, им придется прятаться за щиты, так что можно будет как слепым наносить им удары куда вздумается и, нападая, обращать их в бегство. Граждане! Вы должны вести себя так, чтобы каждый из вас был в глубине души убежден, что он главный виновник победы. С божьей помощью эта победа вернет нам родину, домашний очаг, свободу, почет, детей — тем, у кого они есть, — и жен. Блаженны те из нас, которым суждено победить и увидеть этот радостнейший день. Счастливы и те, кому суждено пасть в бою: ни один богач в мире не воздвигнет себе такого чудного памятника. Когда наступит подходящий момент, я первый запою пэан; при словах песни, призывающих Эниалия, мы единодушно бросимся на врага и отомстим тем, которые оскорбили нас».

90

Несмотря на то, что оружие у них было отобрано. См. гл. 3, §20.

91

См. выше, §§ 2 и 3.

92

См. выше, §6.

Сказав это и обратив фронт к неприятелю, Фрасибул спокойно ждал неприятельского нападения. Дело в том, что прорицатель изрек ему, что он может нападать на врага не прежде, чем кто-либо из его войска будет ранен или убит. «Случится же это, — сказал прорицатель, — так, что я буду идти впереди, а вы пойдете вслед за мной, и вы победите, а меня, мнится мне, ожидает смерть». Он не ошибся в своем предсказании: как только воюющие выступили в бой, сам он, как будто руководимый каким-то тайным роком, первый выскочил из строя и, ворвавшись в ряды неприятеля, нашел там смерть. Похоронен он в Кефисе, в том месте, где его переходят вброд. Но его товарищи по оружию действительно победили и преследовали неприятеля до самой равнины. Из тридцати правителей в этом бою погибли Критий и Гиппомах, из Пирейской коллегии десяти [93] — Хармид [94] , сын Главконов, кроме того в этом бою пало около семидесяти человек. Солдаты Фрасибула сняли оружие с побежденных, но ни с кого из граждан не сняли хитонов. После этого было заключено перемирие для уборки трупов. Многие солдаты воюющих сторон подходили друг к другу и дружелюбно разговаривали. Глашатай мистов Клеокрит, обладавший звучным голосом, дав знак, чтобы водворилась тишина, сказал следующее: «Граждане, за что вы нас изгоняете? За что хотите нашей смерти? Ведь, мы никогда не причинили вам никакого зла, мы были вашими соучастниками в самых священнейших богослужениях и жертвоприношениях, в самых пышных празднествах; мы вместе плясали, вместе ходили в школу, вместе сражались, вместе неоднократно мы обрекали себя на крайнюю опасность и на суше и на море за общее наше спасение и свободу. Во имя богов — покровителей наших отцов и матерей, во имя родственников, свойственников и друзей — все это, ведь, у многих из нас общее — постыдитесь богов и людей и положите конец творимому вами преступлению против отечества, перестаньте повиноваться безбожнейшим тридцати правителям, которые ради собственной прибыли убили за восемь месяцев чуть ли не больше афинян, чем все пелопоннесское войско за десять лет войны. И тогда, когда ничто нам не препятствует наслаждаться благами мира и пользоваться хорошим государственным устройством, они заставляют нас сражаться друг с другом в самой позорной, тягостной, безбожной, враждебной и богам и людям войне. Вы, ведь, и сами хорошо знаете, что по многим из тех, которые теперь погибли от наших рук, горюете не только вы, но и мы плачем горючими слезами».

93

См. коммент. к гл. 3, §54.

94

Дядя философа Платона.

Такую речь произнес Клеокрит. Оставшиеся же в живых из правителей, принужденные в дополнение к поражению еще выслушать такую речь, увели своих воинов в город. На следующий день правители сидели в заседании совета, всеми покинутые и глубоко удрученные. Что же касается трех тысяч граждан, то они на своих постах вели между собою оживленные споры. Те, которые имели на своей совести какое-нибудь насилие и потому опасались, упорно повторяли, что не следует уступать занявшим Пирей [95] ; те же, которые не знали за собой никакого преступления, прекрасно понимали и других убеждали, что нет никакой необходимости оставаться дальше в беде, говоря, что не надо повиноваться правителям и позволять им губить народ. В конце концов они приняли постановление отнять власть у правителей и выбрать на их место других. Было выбрано десять человек, по одному от каждой филы.

95

Т.е. соратникам Фрасибула.