Грех
Шрифт:
— Ну что ты! Получился очень милый вечер. Пришли здешние подружки и один приятель, но это не важно! Принесли елочку, вот она, на столе.
Только тут я заметил, что на столе в горшке стоит маленькая зеленая елочка. На ветках снег из ваты… я понюхал веточки, они пахли линолеумом, каучуком, чем-то искусственным.
— Совсем как настоящая, — сказала Мируся, — даже еще лучше. И иголки не осыпаются. Это мой приятель принес, подарок на Рождество. Прелесть елочка, правда?.. мы пели колядки… было очень здорово. Погоди, я вскипячу чайник.
Я поставил чемоданчик на стул, но никак
— Красное вино тебе не повредит, — сказал я, разливая вино по рюмкам.
Наконец я добрался до этого огромного дома, где уже несколько месяцев жила Мируся. Пусто, тихо. Вот какой он — второй родной дом моей дочки. Родной ли? Ну да, ведь здесь она сейчас проводит хорошие и плохие минуты. На стенах афиши и объявления, в витрине фотографии. Вахтерша спросила, что мне нужно. Я назвал свое имя и фамилию. Она поискала в списке, потом стала просматривать какие-то бумаги и наконец сказала, что Мируся месяц назад съехала.
— Да, адрес оставила, чтобы пересылать письма Вот как раз три, пришли недавно. Если вы к ней пойдете, можете захватить. — Она протянула мне три письма. Среди них было и мое, отправленное неделю назад.
— А соседок ее нет? Я хотел бы поговорить…
— Ключ от комнаты у меня, все разъехались.
Я записал новый Мирусин адрес и вышел на пустую улицу. Повалил снег. Я поймал такси. Попытался заговорить с водителем, но он не ответил. Ну конечно, она сняла комнату в какой-нибудь семье. В общежитии жили вчетвером. Но почему она ничего не писала? Подруга звонила из новой квартиры, наверно, сняли комнату на двоих… может, так оно и лучше.
Машина остановилась, я дал таксисту два злотых на чай, поблагодарил.
Новая Мирусина квартира находилась на шестом этаже. На двери никакой таблички. Я минутку передохнул — все-таки шестой этаж, — провел расческой по волосам. Постучал, прислушался, не отзовется ли кто, но за дверью было тихо. Только теперь я заметил звонок. Коротко позвонил два раза.
Спят… Мне стало жарко, видно, топят на совесть. Я поставил чемоданчик на пол. Это была не самая хорошая идея: чемодан, обвязанный веревкой, выглядит ужасно. Сейчас она уже не нужна. Я развязал веревку и сунул в карман. Позвонил еще раз, долго не отрывая пальца от звонка. Услышал возглас и чуть погодя шаги. Дверь открыл заспанный белобрысый паренек в халате.
— Что, телеграмма? О, Господи! — Он пригладил пятерней волосы.
— Не телеграмма, а родитель. — Я улыбнулся, ответ показался мне остроумным.
Парень удивленно воззрился на меня, потом на чемоданчик.
— Вы с облатками ходите? Опоздали…
Я решил, что шутливый тон неуместен, и уже серьезно сказал:
— Тут ведь живет Мира С.? Надеюсь, я не ошибся. Это квартира Ковальских?
Парень зевнул, и не подумав прикрыть рот рукой. Мы стояли в маленькой, как шкаф, прихожей.
— Простите, что разбудил, я прямо с вокзала, с ночного поезда. Вы только покажите мне комнату дочки.
— У вас неверная информация, но… мы ведь незнакомы… Гарри… Гарри Ковальский.
Мы обменялись рукопожатием. Я почувствовал симпатию к этому всклокоченному пареньку.
— У вас красивое имя, иностранное, в отличие от фамилии…
Парень улыбнулся, а может, не улыбнулся, только скривил губы.
— Вынужден вас разочаровать. В общежитии неправильно вам сказали…
В квартире царила мертвая тишина.
— Моя дочка страшная соня, ее ни звонок, ни наш разговор не разбудят. Не стану вас больше задерживать, пойду к ней и сам разбужу.
— Послушайте, это однокомнатная квартира, тут никого больше нет. И дочка ваша здесь не живет.
Я протянул ему листок, на котором был записан адрес. Он едва глянул и вернул мне бумажку.
— Значит, это ошибка?
— Как вам сказать… и ошибка, и не ошибка. — Парень замялся. — Что ж мы так стоим, войдите на минутку.
— Извините за беспокойство, но мне нужно идти.
— А куда вы пойдете?
— К дочке.
— Заходите, только не пугайтесь, здесь такой бардак, сами понимаете, холостяцкое житье, к дочке вы еще успеете… прошу вас… — Парень смахнул со стула какие-то бумаги, носки. — Вы уж извините… — Он быстро натянул свитер. Халат бросил на диван. Я, не снимая пальто, сел на стул. Чемоданчик оставил в прихожей.
На стенах были приколоты несколько ярких плакатов, обложки каких-то журналов.
Блондинчик стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы, опустив голову, будто сосредоточенно разглядывал ноги в стоптанных шлепанцах. На нем были полосатые брюки в обтяжку; такой свитер с высоким воротом, кажется, называется водолазкой. Неторопливо закурив сигарету, он взял второй стул и сел напротив, внимательно меня рассматривая, словно собирался потом описать кому-то пальто, башмаки, рубашку и даже покрой воротничка. Я хотел уже встать, но он протянул руку и, не сводя с меня прищуренных глаз, мягко коснулся моего колена. Я заметил, что рука у него тонкая, белая, только под ногтями черная каемка.
— Извините, пожалуйста, — сказал Гарри неприлично принимать гостя в домашних туфлях. — Вскочил, вышел в прихожую и вернулся в черных, странного фасона полуботинках на очень высоком каблуке.
Гарри быстро ходил по комнате, иногда приостанавливаясь. Ему было от силы лет двадцать. Лицо круглое, почти лишенное растительности. Очень правильные черты. Рот маленький, пухлый, губы розовые, красивого рисунка. Короткий нос. Волосы длинные, до плеч, негустые, едва прикрывают уши. Худой, высокий; руки в постоянном движении, жесты неестественные, театральные. Генрик напряженно всматривался в лицо паренька, лишь иногда опуская сухие горячие веки. Это чужое лицо было совсем еще детским и все время менялось. То становилось некрасивым, каким-то расплывчатым, то хорошело, освещенное приятной улыбкой. Только носик был очень уж маленький. Ни вздернутый, ни горбатый, ни греческий, ни картошкой. Короткий, толстенький — этакая кнопочка дошкольника. Когда свет падал на лицо, на подбородке сверкала еще реденькая щетина. Глаза голубые, как незабудки, но незабудки, вырезанные из папиросной бумаги.