Грех
Шрифт:
Соня даже как-то легче вздохнула: теперь она с чистой совестью возьмет ребеночка и отдаст ему всю накопленную и еще неосуществленную материнскую любовь. И она будет его любить, и Тимоша. С этим он и поехала к мужу.
Не вдаваясь в подробности, Соня четко и внятно донесла до его сознания суть случившегося. Тимофей вскочил, побагровел:
– В порошок сотру негодяя!
– Не сотрешь, Тимоша. У него папа бо-о-олыпой генерал в Москве, отмажет сынка. Но девочку опозорят, и жизни ей больше не будет. Да и какая она мать в четырнадцать-то лет? Она сама еще совсем
– Ну, хорошо. Она ребенок, Но мать ваша куда смотрела? У нее шестеро детей, она-то могла подумать, что после насилия может наступить беременность? Или для нее козы были дороже, о них думала?
Тихая, ласковая Соня впервые за многие годы жизни с Тимофеем, неожиданно для себя самой, для осевшего от неожиданности мужа, вдруг ударила кулачком по столу:
– Не смей так говорить о моей матери! Она детей сама, без отца, подняла и поставила на ноги! У нее дети не знали, что такое голод, что такое хлеба в доме нет. Для нее козы – это еда для детей, копейка, чтобы купить им обувку и одежку! У нее руки от работы, как у древней старухи; она после отца ни одного мужика в дом не впустила, это с тридцати шести-то лет! Она все делала для своих детей. И меня ты взял девочкой, а не пользованной, что же ты такое говоришь?
– Значит так, – продолжила Соня, успокаиваясь. – Ты решаешь, приедет ли к нам Зайнап и здесь доносит ребеночка, и мы его усыновим, или я на все время уеду к матери и буду сама решать, как поступить дальше.
– Сонечка, не сердись! Я очень уважаю твою маму, за все уважаю, хотя бы даже за то, что она никогда не просила помощи у меня. Я знаю, что ты им всегда понемногу помогала, но мама твоя очень гордая и очень честная женщина, прости меня, Сонечка! Я знаю, что Зайнап не виновата, но вот ведь случается такое!
Помолчали. Тимофей «переваривал» то, о чем рассказала ему Соня. В его голове не укладывалось, что их Звездочка носит в себе, в своем хрупком чреве нового человека, как он вообще может поместиться в маленькой девочке?
– Знаешь, Сонечка, ты права. Сделаем все, чтобы Зайнап родила ребенка, пусть живет у нас. Но нужно, чтобы ее никто с животом не видел, а ты, наоборот, надевай что-нибудь, чтобы полнее быть, будто ты беременная, объяснять ничего никому не надо, склеится-сложится, все будет хорошо.
Подошла сессия, Зайнап сдала экзамены, маленький человечек в ней время от времени переворачивался с боку на бок, ее худенький животик менял форму: то становился удлиненным, то вытягивался по диагонали, ей было удивительно, странно и смешно.
От Лариски пришлось прятаться, та бы уже, наверное, сумела заметить, высмотреть перемены в Зайнап. Ее и так уже раздирало любопытство, чем это так занята ее подружка? Когда она стучала в дверь, Зайнап быстро пряталась в заднюю комнату, сидела, не шевелясь, а мать как бы тоже сильно удивлялась:
– Сама не знаю! Опять почему-то задержалась в училище. У нее там так много дел: то концерт готовят, то стенгазету выпускают, а может, к экзамену готовится, у них теперь не так, как в школе, два
Время было зимнее, темнело рано, Лариска, выпив чаю (молоко теперь покупалось только для Зайнап), убегала, прося передавать привет и приглашая подружку к себе в гости, в гарнизон.
В январе Соня забрала Зайнап к себе. Тимофей Сергеевич готовил себя к встрече с девочкой, но все равно на лице его отобразилось удивление и смятение, когда девочка разделась, и он увидел выдающийся вперед живот, ну просто как проглоченный мяч, уже большой и круглый.
Акушерка была права – плод был крупный, детский организм не справился с непосильным грузом, и в начале февраля у Зайнап с ночи начались схватки. Тимофей Сергеевич сам пошел к врачу, начальнику санчасти:
– Жена рожает, в город везти уже поздно, помогите.
Военные врачи умели все: удалить аппендицит, наложить гипс, вынуть пулю и даже принять роды.
Взяв все неотложные инструменты, доктор вошел в квартиру и увидел корчующуюся в страшных муках девочку. Возмущаться и удивляться было некогда, уже показалась головка. Так, развернуть ее, вывести плечико, ну, тужься же, малышка! Тужься!
– А-а-а-а, мамочка! А-а-а, Сонечка!
Девочка, появившаяся на свет, была точно больше двух килограммов, и она никак не была дистрофиком; другая маленькая девочка добросовестно выносила ее в своем чреве. Эта, родившаяся, закричала сразу громко и требовательно, извещая о своем появлении:
– Вот я какая! Вот такая! – набрала в легкие воздуху и закричала еще раз.
Зайнап, измученная такой непосильной работой, от которой даже взрослые женщины обессиливают полностью, напоенная горячим сладким чаем, крепко заснула.
Соня вместе с врачом убрали послед, обработали пуповину, завернули в куски чистых простыней – пеленки еще не заготовили – маленькое, тепленькое существо, которое, наоравшись, заснуло.
Тимофей Сергеевич, тоже измученный всем этим действом, повел врача в ванную вымыть руки. Соня быстро собрала на стол. Уселись и начался долгий и трудный разговор.
Соне вкратце пришлось рассказать о жизни семьи после смерти отца, о беззаветной жертвенности матери, выкормившей и поставившей на ноги всех шестерых детей, уже и Зайнап учится в педучилище. О несчастье, случившемся с девочкой. О том, как она, Соня, не сможет никогда родить своего ребенка, потому что в девичестве жестоко простудила свою женскую детородную область, о том, как много лечилась везде и у всех. И снова о Зайнап – замечательной, чистой, доброй девочке.
Соня рассказывала и плакала, и убеждала врача:
– Мы с мужем воспитаем эту девочку, она наша, родная.
Врач, проживший очень много на свете, уже дослужившийся до звания майора медицинской службы, видел-перевидел всякое, сейчас был удивлен, потрясен и растерян. Удивлен тем, что увидел, как девочка-подросток, пусть семь месяцев, но выносила вполне жизнеспособного детеныша; потрясен всем увиденным; растерян от самой сути просьбы. Ведь супруги просили выписать справку, что ребенка родила Соня…