Грешный любовник
Шрифт:
– Дрожу при одной такой мысли.
– Однако искушение-то было?
– Искушение – одно, а действие – совсем другое. Она не выдержала и засмеялась.
– Итак, осторожность оказалась главной составляющей доблести на сей раз? Но ей-богу, не могу вас за это винить. Если бы действительно дошло до драки, то видок бы у вас был похуже, чем у тех раздавленных печеных яблок. Вступая в одиночку в бой с дюжиной противников, невозможно рассчитывать на победу.
– Напротив, если б я решил драться, я наверняка бы победил.
– При таком количестве противников? – Она улыбнулась с самым невинным видом. – Я так настойчиво расспрашиваю, потому что хочу постичь тайны мужского образа мыслей. Ваши притязания на подобную удаль смахивают на браваду.
– Мои притязания просто соответствуют благоприятной для меня истине.
– Так что, если на нас нападут всерьез, мне не придется ни вертеться подобно дервишу, ни выворачивать булыжники из мостовой? Какая жалость, ведь кидаться-то вы меня уже научили.
Он остановился и посмотрел на нее.
– Кидайся чем тебе угодно, но не жди от меня, что я пойду на обострение какого-либо конфликта, тем более конфликта с безмозглыми мальчишками. Я вооружен и владею искусством самообороны. А подмастерья – нет. В случае необходимости я, как ни неприятно, не колеблясь воспользовался бы и оружием, и умением, но при таком численном преимуществе противника, да еще в условиях уличной драки, без человеческих жертв бы не обошлось, хотя и не с нашей стороны.
– Итак, я вынуждена искать защиты у вашей крепкой руки и острой шпаги, – подвела она итог. – Значит, перед лицом физического насилия и кулачного боя можно только радоваться, что сэр Ланселот мчится тебе на помощь, если, конечно, у тебя нет своего клинка. Может, вы и этому меня научите, а?
Он повернулся и пошел вперед. Зимний день клонился к вечеру, и сумерки опускались на затянутую туманной дымкой улицу, как чернила, расплывающиеся в воде. Фонарщик уже шел по улице чуть впереди них и зажигал фонари.
– Нет, – отказался он.
– Но почему? Дамы учатся и фехтовать, и стрелять из пистолета. И я бы смогла сама защитить себя в случае чего.
Дав остановился. Он дотронулся до ее шеи, чуть ниже уха. Возбуждение побежало по ее крови.
– Существуют вполне реальные различия между полами, и это – одно из них, Сильвия. Игра, в которую ты играешь, очень забавна, но всего лишь игра. Единственное, чему я не стану и не смогу научить тебя, – сражаться по-мужски. Учиться убивать тебе ни к чему.
– Ладно, – согласилась она..– Если дело таки дойдет до сражения, то я с большим удовольствием предоставлю вам совершать убийства и наносить увечья.
Дав улыбнулся.
– Никаких увечий. Если возникнет такая необходимость, обещаю, что все твои враги будут сложены к твоим ногам.
Он, разумеется, шутил. Однако она совершенно уверена, что, если бы ему вздумалось вступить в бой с лондонской швалью, он сражался бы, невзирая на любой численный перевес и смеясь в лицо опасности. И выиграл бы бой, действуя блистательно, жестоко, эффективно.
«Искусство, – говорил он. – Искусство самообороны».
Смертоносные мужские искусства! Женщины притворяются, что испытывают отвращение к ним и не желают ничего о них знать. Однако все женщины глубоко в своем сердце хранят, как драгоценное сокровище, тайное знание: «Этот мужчина будет защищать меня, даже если придется убить другого человека. Никогда ничего страшного не случится со мной, пока он рядом. И навыки убийцы на самом деле искусство, прекрасное и внушающее благоговение, так же как его ум и его тело прекрасны и внушают благоговение – и потому очень, очень сильно отличаются от моих».
– В то время как мы с вами выйдем из сражения без единой царапины, – проговорила она. – Что ж, по крайней мере рассыпанные яблоки теперь в желудках детей, которым вряд ли часто удается лакомиться сладким.
– И подмастерьям тоже.
– А почему они не работают? – спросила она. – Ведь сегодня не выходной.
– У них есть только три выходных в году: Рождество, Пасха и Троицын день. Ну они и устраивают себе отдых самостоятельно, такой кратковременный побег от тяжкого труда и колотушек. Когда их ловят, как поймают и этих, им закатывают хорошую порку, прежде чем снова поставить за работу. Но любой мальчишка согласится перетерпеть порку за печеное яблоко и возможность ненадолго ощутить вкус свободы.
Сильвия оглянулась, пораженная такой осведомленностью.
– Что ж, значит, все закончится к всеобщему удовлетворению – исключая торговца яблоками, разумеется, которому пришлось пожертвовать на благотворительность больше, чем он, вероятно, мог себе позволить.
– Ничего, не разорится, – ответил Дав, – большую часть яблок он все равно украл и без труда украдет еще. Может, войдем?
Ручей на мостовой кружил в своих водах мусор и ледяное крошево. Шум водяного колеса то усиливался, то стихал. Они стояли возле низенькой двери. Дав открыл дверь, нырнул под низкую притолоку и исчез внутри. Сильвия шагнула внутрь вслед за ним и сразу же остановилась, моргая и пытаясь приспособиться к новому освещению, равно как и к беспорядочному шуму, оглушившему ее.
– Мистер Давенби пришел! – кто-то, перекрывая шум. – Берегись, ребята!
В помещении буквально все было завалено бумагой. Бумага грудами лежала на полках, на прилавках, висела на веревках, протянутых под потолком вдоль всего помещения, как ряд носовых платков, вывешенных на просушку. Бумага, переплетенная и непереплетенная, – занимала пыльные полки, ящики и свертки, она же устилала пол, как грязный снег.
А по бумаге – вдоль, поперек и повсюду кругом – типографская краска выстраивала фаланги слов.
Гам, царивший здесь, стоял ужасный, но веселый. Рабочие смеялись, болтали, спорили. Пропитанные краской валики тяжело шлепали. Металл звякал под ловкими пальцами, отыскивавшими нужную литеру в ящике, в то время как обладатели пальцев, бранясь и бормоча себе под нос, боролись с непроизносимыми буквами, которые потом выстраивались в слова и появлялись на бумаге. Несмотря на встретивший их вопль, никто, похоже, не обращал на них особого внимания.
– Добро пожаловать на еще одно из моих предприятий, – пригласил жестом Дав.