Грезы и тени

Амфитеатров Александр Валентинович

— Галло — э! добыча! добыча! — закричала богиня. И хохотомъ, и воплями отвчала ей дикая охота. Гремли рога, выли псы, звенла арфа прекраснаго, свтлаго бога. Они спускались къ тихимъ озерамъ, чтобы поражать проворныхъ выдръ, когда он выныривали изъ-подъ воды, держа въ зубахъ карпа или щуку. Богиня опрокидывала постройки умныхъ бобровъ и, когда зврки темными пятнами ускользали въ разныя стороны, сыпала въ нихъ убійственныя стрлы. Потянулись лсистыя равнины Германіи. Лиственное море шумло и волновалось отъ вянія волшебнаго полета. Ноги Флореаса скользили по вершинамъ столтнихъ дубовъ. Мохнатые зубры, втворогіе лоси, лани съ кроткими глазами, привлеченныя блескомъ полумсяца на чел великой охотницы, выбгали на лсныя прогалины и метались, оглашая ночную тишь мычаніемъ и блеяніемъ. Имъ отвчали въ кустарникахъ голодные волки, испуганные медвди жалобно рыкали въ глубокихъ берлогахъ. Но стрлы богини падали, какъ дождь, и, когда поздъ дикой охоты улеталъ, ревъ и вой животныхъ смнялся зловщею

тишиною кладбища. Запахъ крови поднимался отъ лса. Богиня жадно впивала его, раздувая ноздри, привычныя къ жертвеннымъ ароматамъ. Глаза ея сверкали, какъ y тигрицы, впускающей когти въ оленя. Она казалась двуногимъ звремъ, но звремъ сверхъестественнымъ, въ которомъ соединялись и самое возвышенное, и самое ужасное существа животнаго міра: зврь — самый хищный и самый красивый, самый кровожадный и самый величественный, самый жестокій и самый обаятельный. Предъ нею надо было трепетать, но нельзя было не восторгаться ею и не поработиться ей всей душой. Подъ обаяніемъ ея взгляда, Флореасъ кричалъ такъ же, какъ она, вмст съ нею разсыпалъ смертоносныя стрлы, съ тмъ же наслажденіемъ впивалъ одуряющій запахъ потоковъ крови, обозначавшихъ ихъ страшный путь по свернымъ лсамъ. Они мчались надъ Рейномъ, великою ркою чудесъ.

Флореасъ видлъ, какъ въ его волнахъ сверкали золотые клады, хранимые лебедиными двами, слышалъ, какъ грохотали водопады, какъ въ мдныхъ замкахъ храпли ихъ глупые властелины, свирпые великаны. Изъ щелей въ береговыхъ скалахъ выползали рудокопы-гномы и дивились дикой охот, задирая головы до тхъ поръ, пока красныя шапочки сваливались съ макушекъ. Ушей Флореаса коснулся грозный шумъ морского прибоя. Морскіе валы рвались въ устье, побждая силу теченія рки великана. На сотни миль кругомъ кипло сдыми валами сверное море — угрюмое, холодное, съ бурою водою подъ блесоватымъ небомъ, море — врагъ, море — чудовище. Востокъ блднлъ, звзды меркли и уходили за водную равнину.

— Домой! домой! — звала богиня. Голосъ ея звучалъ рзко и печально, какъ голосъ ночной птицы, зачуявшей близость утра. У Флореаса заняло дыханіе отъ усиленной быстроты полета. Въ промежуткахъ головокруженія, онъ едва усплъ замтить, какъ длинною вереницею вились за поздомъ тни убитыхъ зврей. Но чмъ больше бллъ востокъ, тмъ блдне становились эти тни; то одинъ, то другой призракъ изъ свиты богини исчезалъ, сливаясь съ утренними облаками; тише раздавались охотничьи крики и хохотъ, замолкъ звонъ золотой лиры, потускнлъ внчавшій богиню полумсяцъ, и только она сама оставалась неизмнно прекрасною и сильною; такъ же мощно, но еще нжне и доврчиве, чмъ прежде, обнимала ея рука плечи Флореаса; то огнемъ восторженнаго возбужденія, то туманомъ нги покрывались ея обращенные къ нему глаза… Они опустились въ таинственный храмъ, откуда нсколько часовъ тому назадъ унесъ ихъ поздъ дикой охоты. Флореасъ былъ одинъ съ богинею — предъ ея опустлымъ жертвенникомъ-могилой. Безпокойнымъ взоромъ обвела она окрестныя вершины: въ сизыхъ облакахъ уже дрожали золото и румянецъ близкой зари… И Флореасъ въ послдній разъ услыхалъ голосъ богини:

— Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ. Когда весь міръ спитъ, встаемъ и царствуемъ мы, старые, побжденные боги, и умираемъ, когда живете вы… Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ… Приди же ко мн и будь моимъ господиномъ!..

Солнце роняло на землю отвсные лучи полдня. Флореасъ въ задумчивомъ оцпенніи сидлъ среди безобразныхъ грудъ разрушеннаго храма. Онъ не разбиралъ, что было съ нимъ ночью: сонъ ли ясный, какъ дйствительность, или дйствительность, похожая на сонъ. Да и не хотлъ разбирать. Онъ понималъ одно: что судьба его ршена, что никогда уже не оторваться ему отъ этого пустыннаго мста, одарившаго его такими страшными и очаровательными тайнами… Если даже это были только грезы, то стоило забыть для нихъ весь міръ и жить въ нихъ однхъ. Только бы снова мчаться сквозь сумракъ ночи въ вихр дикой охоты, припавъ головою къ плечу богини, и на разсвт снова замирать въ ея объятіяхъ сномъ, полнымъ дивныхъ видній. A что минувшая ночь вернется, даже тнь сомннія не кралась въ восторженно смущенный умъ Флореаса.

Такъ, полный сладкихъ воспоминаній, въ близкомъ предчувствіи бурныхъ наслажденій новой ночи, сидлъ онъ и не замчалъ медленно текущаго жаркаго дня, уставивъ неподвижный взоръ на остатки жертвенника, гд явилась вчера богиня.

И загадочныя буквы, растерянныя по обломкамъ разрушенной надписи, теперь открывали ему свой ясный смыслъ, — для него радостный смыслъ врнаго обтованія;

Hic jacet Diana Dea Inter mortuos viva Inter vivos mortua.

«Здсь покоится богиня Діана, живая между мертвыми, мертвая между живыми».

Подмастерья Флореаса, добравшись до Пизы, разсказали, какъ таинственно пропалъ ихъ хозяинъ. Не только Камайоре, но и вс сосдніе городки приняли участіе въ поискахъ за безъ всти исчезнувшимъ оружейникомъ, но ихъ трудъ былъ напрасенъ. Тогда судьи добраго города Камайоре ршили, что Флореасъ и не думалъ пропадать, a просто его убили подмастерья и зарыли гд нибудь въ пустын. Бдняковъ бросили въ подземную темницу съ тмъ, чтобы, если Флореасъ не явится въ годовой срокъ

со дня своего исчезновенія, повсить подозрваемыхъ убійцъ на каменной вислиц y городскихъ воротъ. Къ счастью для невинныхъ, незадолго до конца этого срока, синьоръ Авеллано де Віареджіо, гоняясь за дикимъ вепремъ, попалъ вмст со всею своей свитой въ ту же трущобу, что поглотила молодую жизнь Николая Флореаса. Пробираясь сквозь буреломъ, кустарники и скалы, охотники наткнулись на одичалаго человка въ рубищ, обросшаго волосами, съ когтями дикаго звря. Онъ бросился отъ людей, какъ отъ чумы; однако его догнали и схватили. Напрасно рычалъ онъ, боролся и кусался, напрасно хватался за каждый камень, за каждое дерево, когда понялъ, что ею хотятъ увлечь изъ пустыни. Дикаря привезли въ Віареджіо насильно остригли и вымыли, и знакомые съ ужасомъ узнали въ немъ Николая Флореаса.

Пріоръ нагорной обители босоногихъ капуциновъ въ Камайоре далъ пріютъ несчастному оружейнику въ кель, приставивъ къ, нему двухъ дюжихъ служекъ. Но, въ первую же ночь стражи, караульщики убжали отъ кельи, перепуганные бурнымъ вихремъ и странными голосами: невдомо откуда налетли они въ монастырскую тишь и, то рыдая, то смясь, звали къ къ себ Флореаса. A онъ, между тмъ, безумно бился въ своей кель, какъ птица въ клтк и отвчалъ на призывы незримыхъ друзей такими воплями, какъ будто съ него съ живого сдирали кожу. Въ слдующую ночь самъ пріоръ былъ свидтелемъ этого чуда, противъ котораго оказались безсильными и заклинательныя молитвы, и святая вода. Тогда стало ясно, что Флореасъ чародй, и ршено было, пока не надлалъ онъ бды и соблазна христіанскому міру, сжечь его, во славу Божію, по законамъ страны и церковному уставу, огнемъ, на торговой площади добраго города Камайоре, въ праздникъ Святой Троицы, посл обдни. До самаго праздника Святой Троицы жилъ Флореасъ въ монастыр, ночью буйствуя и пугая братію дьявольскимъ навожденіемъ, a днемъ тихій, кроткій и молчаливый. Онъ снова выучился понимать человческую рчь и изрдка обмнивался словами со своими стражами. Когда ему объявили его участь, онъ равнодушно выслушалъ приговоръ и даже улыбнулся: такова была его вра въ могущество помогавшаго ему бса. Разумъ его навсегда былъ затемненъ, и монастырскому врачу, кроткому брату Эджиціо изъ Фіэзоле, удалось выпытать y гршника, какъ вступилъ онъ въ союзъ съ обольстившимъ его бсомъ, каковой разсказъ Фра Эджиціо и записалъ смиренномудро въ монастырскій меморіалъ на страхъ и поученіе всмъ добрымъ христіанамъ о коварныхъ козняхъ и обольщеніяхъ неустаннаго отца всякаго грха и лжи, вчно злодющаго сатаны. Совершивъ откровенное признаніе, колдунъ Флореасъ сталъ хирть и чахнуть и умеръ въ канунъ дня Святой Троицы, назначеннаго ему милосердіемъ властей, дабы онъ могъ очистить огненною смертью тяжкій грхъ союза съ адомъ, взятый имъ на свою душу. Но дьяволъ, коварный врагъ всякаго добраго начинанія, не допустилъ своей жертвы до спасительнаго костра и задушилъ Флореаса въ ночи, такъ что поутру стражи, пришедшіе за колдуномъ, нашли въ кель только холодный трупъ его, который, по благому разсужденію пріора и городскихъ судей, былъ возложенъ на костеръ предъ очами благочестивыхъ гражданъ города Камайоре. Когда же тло колдуна обратилось въ пепелъ, внезапно, при тихой погод и солнечномъ дн, налетлъ жестокій вихрь и, разметавъ костеръ, умчался въ горы, къ ужасу всхъ присутствующихъ господъ, дамъ и всякаго званія народа, которые не усомнились, что въ ономъ вихр незримо прилеталъ за душою покойнаго Флореаса погубившій его своими обольщеніями дьяволъ.

ИЗМНА

Сицилійская легенда

(Посвящ. І. І. Яснскому).

Еще солнце и земля не родились, a Измна жила уже на свт.

Дымною струей ползла она во мрак хаоса, скрываясь отъ Духа Божьяго, когда Онъ благотворнымъ ураганомъ носился надъ буйнымъ смшеніемъ стихій.

Онъ мыслилъ, и мысль Его становилась мірами.

Огонь пробивалъ жаркими языками воду. Вода боролась съ огнемъ. Изъ паровъ рождались каменныя громады. Облитыя рками расплавленныхъ, металловъ, рушились он въ невдомыя бездны и, таинственно повиснувъ въ еще безвоздушномъ простор, покорно ждали, — когда творческое слово обратитъ ихъ въ яркія свтила.

«И былъ свтъ».

Первый день озарилъ небо небесъ: первозданный престолъ Творца и тьмы темъ ангеловъ, смиренно склоненныхъ предъ Нимъ.

A внизу, въ неизмримыхъ глубинахъ, трепетала и таяла побжденная тьма, волновалось и пнилось огненное море. Подобно островамъ, чернли въ немъ мертвыя, еще не зажженныя солнца: какъ огромные киты, плавали вокругъ нихъ остовы будущихъ планетъ.

Величественный духъ стоялъ на земной скал, любуясь, какъ пламенныя волны разбивались y ногъ его снопами искръ и брызгами лавы.

Этотъ духъ былъ любимымъ созданіемъ Творца, ближайшимъ отраженіемъ Его свта. Когда Творецъ воззвалъ его изъ ничтожества, онъ заблисталъ, какъ тысяча солнцъ, и Создатель, довольный плодомъ своей мысли, сказалъ:

— Живи и будь вторымъ по мн во вселенной!

Духъ былъ могучъ, свободенъ и счастливъ. На его глазахъ зиждились міры. Онъ былъ лучшимъ работникомъ, врнйшимъ исполнителемъ и помощникомъ воли Творца. Величіе Владыки внушало ему благоговйный трепетъ, a собственная сила и власть — радостное довольство.