Грезы и тени
Шрифт:
Что осетинка поминала въ своей псн св. Илью, Георгія Побдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредленно настаивающихъ на своемъ магометанств или христіанств, поражаетъ путанностью врованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ; христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана; т и другіе съ полной искренностью продлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всми осетинами… Но причемъ же «падучая звзда»? Я спросилъ Сюмона. Онъ отвчалъ:
— О! падучая звзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на неб, нечистая сила отступается отъ человка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что «вкуетъ» свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-гор?
— Слыхалъ что-то…
— Онъ огромный, блый, весь въ сдой шерсти отъ старости; глаза — красные, какъ огонь, и весь онъ опутанъ золотыми цпями. Сидитъ Ариманъ въ хрустальномъ дворц между врными джиннами и не сметъ двинуться съ мста. И вс они — какъ невольники. Тяжко имъ. Тоскуютъ джинны, бранятся, плачутъ, молятъ своего падишаха:
— Разбей свои цпи! освободи и насъ, и себя! Отмсти и властвуй!
Но онъ молчитъ. Онъ умную голову иметъ: зачмъ ему плакать? Онъ мужчина. Зачмъ ему говорить пустыя слова? Онъ знаетъ, что судьбы не измнить. Посаженъ онъ на цпь до конца свта. — такъ тому и быть.
Но по осени, когда ледники дохнутъ холодомъ въ долины, падишахъ джинновъ получаетъ свободу на три часа каждую ночь — отъ птуха до птуха. Срывается нечистая сила съ цпей. Съ громомъ и воплемъ поднимается на воздухъ блый старикъ, a за нимъ летитъ вся его злая челядь.
Что тогда бды въ горахъ! Дунетъ Ариманъ на рчку — вздуется рчка, балки заливаетъ, баранту топитъ, дороги размываетъ. Схватится за гору — уже грохочетъ обвалъ, рушатся вковыя скалы, хороня подъ своими громадами сакли и людей. Махнетъ рукой — и засыплетъ снгомъ запоздалый караванъ въ ущельи. Летитъ шайтанъ, втеръ обгоняетъ и самъ своей злоб радуется:
— Чую прежнюю силу! еще поборемся!
— Поборемся! воетъ въ отвтъ властелину страшная свита, ажъ гулъ идетъ по горамъ, и Терекъ вдвое громче реветъ отъ страха. Вотъ уже и Дарьялъ миновали, вотъ уже и Казбекъ недалеко…
Казбекъ — великая гора; на ней добрые ангелы живутъ. Старые люди сказываютъ, будто на шатр Казбека, тамъ, гд нтъ уже ни камня, ни снга, a одинъ только чистый ледъ, есть церковь. Не Мта-Стефанъ-Цминда — другая. Ее нельзя видть простому человку, лишь праведникъ — можетъ быть, одинъ во сто лтъ — находитъ къ ней дорогу и доступъ. Ничего внутри той церкви нту. Только люлька виситъ, въ люльк лежитъ невдомый прекрасный младенецъ, a надъ нимъ, какъ врный сторожъ, сидитъ на шестк голубь — живой, но весь, перышко къ перышку, изъ червоннаго золота.
Затмъ и летитъ на Казбекъ нечистая сила, чтобы захватить младенца и уничтожить голубя. Потому что, если бы это случилось, наступила бы власть джинновъ на земл, и былъ бы
Налетитъ дьявольская орда на церковь, шаркаетъ крылами по стнамъ, зубами и когтями скрежещетъ, въ окна и двери ломится… вотъ-вотъ уже y колыбели, вотъ и лапы протянула…
Но встрепенется голубь, распуститъ надъ младенцемъ золотыя крылья — и посыпятся съ неба падучія звзды и попалятъ злого Аримана съ его неистовымъ воинствомъ. Худо имъ! — бгутъ, охаютъ, проклинаютъ, пощады просятъ… A звзды все падаютъ и падаютъ, пока не загонятъ падишаха въ его заоблачный хрустальный дворецъ, пока — сами собою — не наднутся на него вковчныя золотыя оковы.
И такъ-то каждый вечеръ во всю позднюю осень и зиму, вплоть до самаго Рождества, бушуетъ нечистая сила; каждый вечеръ мчится она въ вихр и вьюгахъ войною на Казбекъ, и каждый вечеръ гонятъ ее чрезъ Дарьялъ на Эльбрусъ святыя звзды.
A таинственный младенецъ въ люльк все спитъ, не просыпаясъ. Только три раза въ годъ — въ полночь подъ Рождество, подъ Крещенье и въ Свтлую ночь онъ пробуждается. Едва онъ откроетъ свтлые глазки, спускается съ неба цпь изъ самоцвтныхъ камней и ложится по воздуху между незримой церковью и соборомъ въ древней столиц Грузіи, въ Мцхет. И поднимаются по той цпи въ незримую церковь избранные Богомъ мцхетскіе священнослужители, повинуясь зову невдомаго голоса. Ангелы хранятъ ихъ путь и не даютъ имъ упасть или оступиться. Придутъ, поклонятся младенцу и его голубю, споютъ имъ божественныя службы, a къ разсвту возвращаются домой такъ же чудесно, какъ ушли. И, пока творятся эти непостижимыя тайны, пока свершаетъ свое теченіе великая ночь, молчатъ на свт всякій грхъ и злоба: на земл миръ и въ человкахъ благоволеніе.
СІОНЪ
Большая срая деревушка высоко взмостилась по желтой гор, - одной изъ самыхъ красивыхъ, по изящнымъ очертаніямъ вершины, на всемъ протяженіи военно-грузинской дороги. Эту гору точно не земля родила, a люди для забавы обтесали въ стройный кіоскъ — легкій и воздушный, даромъ что облака ходятъ по его вершин, и надо сутки убить, чтобы обойти кругомъ его подошву. Въ бокахъ кіоска, высоко надъ деревушкою, чернють пещеры, остатки древнихъ каменоломенъ. Изъ сіонскаго камня построены почти вс церкви между Млетами и Владикавказомъ; еще при цариц Тамар, - этой грузинской Семирамид (XI вкъ), — брали здсь камень. Есть на Казбек Стефанъ-Цминда — та самая заоблачная келья, о которой мечталъ Пушкинъ, и y стнъ которой похоронилъ свою Тамару Лермонтовъ. Построилъ ее богатырь-разбойникъ съ Сіонской горы. За восемь верстъ отъ Казбека ломалъ онъ камень и носилъ на плечахъ на заоблачную вышку, нечеловческимъ трудомъ искупая свое кровавое прошлое. Долго это дло длалось; по одному камню въ день едва одолвалъ гршникъ, при всей своей богатырской сил! Наконецъ, стала изъ того камня на Казбек церковь, простились разбойнику его грхи, и онъ умеръ въ мир съ людьми и Богомъ. Такъ разсказываютъ въ аулахъ Сіона и Казбека. Въ настоящее время пещеры каменоломенъ служатъ хлвами для баранты. Въ одну изъ нихъ входить тысяча восемьсотъ барановъ; другія мене уемисты.
Я приближался къ Сіону пшій. Время было полуденное. Въ горахъ шла косьба; аулы стояли пустые, точно мертвые. Великанъ-овчарка, единственный стражъ покинутаго жителями селенія, уныло бродила по ввренному ей району; я издали видлъ, какъ она перепрыгивала, по плоскимъ крышамъ саклей, съ улицы на улицу или, врне сказать, съ одного яруса Сіона въ другой. Она почуяла меня по втру, бросилась мн на встрчу, стала на границ своихъ владній и зарычала, щетиня блую шерсть. Пройти, значитъ, нельзя. Горныя овчарки имютъ характеръ серьезный. Еще вопросъ, съ кмъ опасне схватиться — съ мелкимъ ли казбекскимъ медвдемъ, увальнемъ и порядочнымъ трусомъ, или съ грузинскою овчаркой — могучей, быстрой, безстрашной. Въ Коби овчарки, среди благо дня, трепали меня не на животъ, a на смерть; напрасно рубилъ я ихъ своей тяжелой дорожной дубинкой съ желзнымъ топорикомъ, вмсто набалдашника, — проклятыя только больше свирпли; не помогъ и револьверъ… Если бы на мои выстрлы не прибжали пастухи, хозяева овчарокъ, мн не уйти бы живому. A и стрлять то опасно: горцы своими собаками дорожатъ, какъ родными дтьми, и за убитаго пса легко поплатиться, если не жизнью, то увчьемъ.