Грезы и тени
Шрифт:
— Слава Теб, міру свтъ показавшему! Съ пламенникомъ любви вошелъ Ты въ тьму міра, и дрогнулъ мракъ, и побжалъ предъ Тобою, и самая смерть Твоя — побда надъ злобой его! Ты висишь, холодный и безчувственный, и свтильникъ выпалъ изъ Твоей пронзенной руки, но яркими лучами сіяютъ Твои кровавыя раны.
Страшна была земля, дики были люди. Ты нисшелъ къ нимъ и отразилъ на нихъ лучи царства славы. Дьяволъ поставилъ грани между людьми — Ты ихъ разрушилъ. Предъ Тобою нтъ ни великаго, ни малаго, нтъ блаженства однимъ за горе другихъ, нтъ ни рабовъ, ни повелителей, ни судящихъ, ни судимыхъ. Міръ — область Твоего царства, вс племена земныя — Твой народъ, братствующій во имя Твое. И нтъ племени, достойнаго предъ очами Твоими
Великое имя «человкъ», но тьма и грхъ унизили его, Ты воскресилъ его поруганную славу. Люди восхвалятъ въ Теб Бога, ангелы оплачутъ и воспоютъ въ Теб человка.
Человка, какимъ замыслилъ его Творецъ, воззвавъ изъ персти свой образъ и подобіе, — человка, не вдавшаго ни адамова паденія, ни каинова грха.
Великій! Слава Теб!
Я внималъ, дрожалъ, не зналъ, что думать: гд я и что со мною — брежу я или все это наяву. A звуки росли и множились, плыли во тьму грозной ночи отъ востока и запада, съ полудня и съ полночи, падали съ чернаго неба и гулкимъ рокотомъ откликались подъ землею. Холмъ трясся и стоналъ подъ моими ногами.
Звуки росли — и разразились громовымъ ударомъ. Точно вся мать-природа содрогнулась и воплемъ древней Рахили, лишенной чадъ своихъ, прокляла наше жестокое дло, прокляла мою страну, мои народъ — и меня больше всхъ въ томъ народ.
Я упалъ, оглушенный громами, испепеленный молніями, полумертвый, но — живой! И, падая, видлъ, какъ въ разорванной вихремъ завс чернаго неба мчался Онъ на волнахъ желтаго пламени, и тьмы темъ крылъ трепетали вокругъ Него, тьмы темъ лицъ благоговли Ему, тьмы темъ очей лили на путяхъ Его святыя слезы, тьмы темъ мечей небеснаго воинства окружали молніями славу Его.
Онъ видлъ меня; сквозь бурю и громы я слышалъ вновь изъ устъ Его:
«Живи! иди!..».
Лучъ зари оживилъ меня, безъ памяти поверженнаго y креста. Я всталъ. Три тла висли предо мною. Тмъ двумъ, что еще вздрагивали въ послднихъ судорогахъ, я не поврилъ, что они живы. Тому, кто былъ мертвъ, я не поврилъ, что Онъ умеръ. Я зналъ, что Онъ живетъ и вновь озаритъ міръ Собою, и я буду жить, чтобы вновь видть Его. Онъ въ мір былъ, но я — человкъ міра — не позналъ Его и оскорбилъ. Онъ видлъ душу мою — пожаллъ меня и простилъ. Простилъ, но хотлъ научить меня Себ и пламень упрямой души, противъ Него обращенной, сдлать свтильникомъ во имя Свое.
Онъ бросилъ меня въ пустыню міра свидтелемъ, какъ населитъ Онъ ее Своимъ благомъ и просвтитъ Своею любовью.
Жить и ждать! Идти и видть! Видть и знать! Знать и любить!
Я поклонился Ему — сошелъ съ холма и съ тхъ поръ не видлъ уже дома отцовъ моихъ. Громада міра объяла меня. Вселенная стала моимъ домомъ, человчество — моею семьею. Я гражданинъ всхъ странъ, народовъ и поколній. Я живу и иду, творя волю Пославшаго меня. И проклятіе Его стало мн благословеніемъ! Я видлъ Его побду, видлъ, какъ міръ вражды и слепоты становился Его міромъ, и понялъ, что все ничтожно на свт, все, что люди задумали и создали по людскому. A сильна лишь та небесная любовь, отцомъ, встникомъ и подвижникомъ которой Онъ пришелъ къ намъ и ушелъ отъ насъ, которой живымъ памятникомъ Онъ оставилъ меня въ мір.
Понявъ Его, a понялъ себя, людей, всю природу; я понялъ все, потому что понялъ Бога. Понять — значитъ любить.
Я жду Его — и жду безъ страха, потому что живу и иду во сртеніе Ему. Я часовой, забытый на безсмнной страж, чтобы возвстить людямъ возвращеніе Его въ міръ. Возвстить — и умереть отъ луча славы Его съ радостнымъ воплемъ:
«Слава Теб, показавшему намъ свтъ!»
ИЗЪ КАВКАЗСКИХЪ НАБРОСКОВЪ
АРИМАНЪ
Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцери — самому проклятому гребню на всемъ Кавказ! Снизу, отъ
Свечерло. Небесная синева зажглась звздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царств звздъ. Блая папаха Казбека мерцала тмъ таинственнымъ самосвтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь т, кому случалось наблюдать снговыя вершины въ безлунную, но сильно звздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ дв озлившихся шавки, Куро и Каташуа — отецъ и мать знаменитой Бшеной балки. Имъ въ отвтъ глухо рычалъ изъ неизмримой глубины Терекъ.
Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходить горные ручьи. Встрчный втеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: втромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домоваго хоронилъ и вдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!
Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ A — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нкотораго образованія:
— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болть руки и ноги, кости ломить…
Досадне всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видли бы его огни. Если бы не втеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцери къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью [1] , и теперь намъ приходилось длать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.
1
Этотъ случай разсказанъ мною въ очерк «Между жизнью и смертью» (см. книгу «Сонъ и Явь»).
Какъ мы добрели къ общанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни сть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ сакл осетина было бдно, грязно, душно, тсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла; небо заплыло тучами; втеръ выросъ въ бурю; первобытно свалянныя на авось и небось стны сакли дрожмя дрожали подъ его бшенымъ напоромъ.
Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую двчонку изъ всхъ ребятъ Большаго и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной псни была заунывна и однообразна, a слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умлъ, перевелъ мн этотъ оригинальный текстъ, a я впослдствіи — тоже, какъ умлъ — попробовалъ переложить его стихами.