Гроб хрустальный. Версия 2.0
Шрифт:
– Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.
– Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.
– А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?
– Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.
Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.
– Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.
Ника хихикает.
– Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.
– А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?
– Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.
– Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.
– Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.
– Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?
– Ну да.
– Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!
Ника смеется: так похоже Кирилл изображает рыночного торговца-южанина.
– На самом деле красота мира не стоит ничего, – говорит Кирилл, – она не продается и не меняется. Она просто есть. И слезинка тоже просто есть. И мы не можем сделать, чтобы их не было, – не только все слезы не вытрешь, но даже всю красоту не порушишь, что уж совсем удивительно.
– Имеется в виду, что нельзя оправдывать чужие страдания той пользой, которую они приносят другим людям, – говорит Ника. Ей не хочется спорить, но слишком уж Кирилл безапелляционен.
– Опять ошибка, – Кирилл поднимает палец, – где здесь сказано о чужих страданиях? По большому счету мы с тобой тоже – два ребенка. Ну, или были два ребенка пять лет назад или десять. И, значит, наши слезы тоже ничем не могут быть оправданы. Отец меня в кино не пустил на мертвый фильм, который детям до шестнадцати, – я, конечно, рыдать. Все, приплыли. Нет ему оправдания. Отольется ему моя слезинка. А я в детстве так ревел, что одной слезинкой дело не ограничивалось. И что отсюда следует? – Кирилл решительно берет Нику за руку и уводит вглубь гардероба к окну. – Отсюда следует, что моим страданиям нет никаких оправданий, и я должен их любой ценой избегать. Можно сказать, это мой нравственный долг. Хорошая мораль?
– Немного странная, – отвечает Ника. – У меня, во всяком случае, так не получится.
– Это потому, – говорит Кирилл, – что в школе нас не тому учат. Если бы с первого класса нам объясняли, что мы должны прежде всего следовать своим желаниям и избегать собственных страданий – мир был бы полон счастливыми людьми.
Снег за окном – как сплошной белый занавес. Ника и Кирилл сидят на подоконнике, обхватив колени руками, и смотрят, как белые хлопья сползают по стеклу.
– Ты в какой школе раньше учился? – спрашивает Ника.
– В Фэйрмедоу Хай Скул, – отвечает Кирилл, – знаешь такую?
– Нет, – качает головой Ника.
– Это там, – Кирилл неопределенно машет рукой, – в Заграничье. У меня родители там работали, я последние три года все больше по ту сторону Границы ошивался.
– Ух ты! – говорит Ника и сразу вспоминает Гошу: это он всегда так говорит.
Интересно, думает она, Кирилл знает Майка? И следом за этой мыслью тут же вторая: а два года назад я бы прежде всего подумала про маму и папу. А теперь – все, больше не верю, что они где-то там, что помнят обо мне, помнят себя здешними.
– Там прикольно, – говорит Кирилл. – Опять же, шмотки, музыка, фильмы… и книги, кстати, тоже. Вообще на мертвых языках написано гораздо больше, чем на нашем всеобщем. Ну и, понятно, есть такое, про что у нас вообще никогда не напечатают.
– То-то вчера на уроке Михал Владимыч обалдел, когда ты пошел Ступину дополнять, – хихикает Ника. – Он, небось, сам об этом впервые слышал.
– Да наверняка, – кивает Кирилл. – Он, я думаю, вообще на инглском и франкском ни бум-бум. Ты-то читаешь?
– Ну, немного, – говорит Ника, – только медленно очень.
– Если тебе интересно – я могу принести… про вчерашнее. «Священная жертва» называется. Франк какой-то написал, но у меня только инглский перевод.
– Принеси, конечно, – кивает Ника.
– Ты только не трепись об этом, – говорит Кирилл, – типа, при посторонних или там по телефону…
– А почему по телефону-то нельзя?
Кирилл удивленно смотрит на нее.
– Так Учреждение же все разговоры слушает! – объясняет он. – Там сидят специальные люди, круглые сутки, и слушают.
– Да ладно! – восклицает Ника. – Прямо всех, что ли, слушают?
– Ну, не всех, конечно, но нас слушают наверняка, – говорит Кирилл. – Мне родители, как мы сюда вернулись, целую лекцию прочитали: по телефону не говори, с незнакомыми не болтай, мертвые книжки в школу не носи и так далее.
– А чего же ты со мной болтаешь? – спрашивает Ника.
– Я тебе доверяю, – улыбается Кирилл. – И к тому же тебя можно считать знакомой. Мы же одноклассники, забыла?
Ника смеется.
– Слушай, – говорит она, – я вот еще хотела вчера спросить. Ты на что намекал, когда говорил про «трагические события последних шестидесяти лет»?