Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками
Шрифт:
Грузный, немного неповоротливый, меланхоличный и замкнутый, но с поистине стальной волей, Рихтер был искренне убежден, что шоу-бизнес развратил музыку и лишил ее невинности. Идеалом концерта для него было незапланированное выступление в какой-нибудь маленькой темной комнате для горстки случайных слушателей. Неудивительно, что в итоге свои лучшие концерты он дал в Сибири, этом ледяном крае, само название которого с тюркского переводится как «спящая земля». Именно сюда в 1929—1953 годах Советская власть сослала более 18 млн политически неблагонадежных граждан, для которых мрачное одиночество этих мест вкупе с лагерными лишениями стало средоточием ужаса. Тем не менее для Рихтера семидесяти с лишним лет шестимесячная уральско-сибирская гастроль 1986 года, в процессе которой он выступал в маленьких городках и селах для невзыскательной публики, была словно сказка, ставшая былью.
«Вы когда-нибудь слышали, как он играет шубертовскую сонату си-бемоль? — писал пианист Чарльз Розен. — Он тушил свет, садился за фортепиано, и было полное ощущение, что ты не в зале, а в тесной комнатке, а вокруг не толпа, а пять человек. И он играл так медленно и мягко, что это придавало композиции какую-то совершенно особенную камерность. Рихтер был одним из самых тонких пианистов из
«Концерт должен быть неожиданностью, — рассказывал Рихтер режиссеру Брюно Монсенжону. — Вся свежесть восприятия теряется, стоит заранее объявить публике, что ее ожидает нечто необычайное. Это мешает слушать. Именно по этой причине я играю отныне в темноте, чтобы отвлечься от всяких посторонних мыслей и дать слушателю сосредоточиться на музыке, а не на исполнителе. Какой смысл глядеть на руки или лицо пианиста, не отражающие, в сущности, ничего, кроме усилий, прилагаемых к исполнению произведения?»
В своем стремлении очистить концертный опыт от всего лишнего и наносного он даже отказывался выбирать себе инструмент. «Если я так плохо играл в Америке, — утверждал Рихтер, — то, в частности, потому, что мне предоставили выбрать себе рояль. Мне показали десятки инструментов. Меня все время мучила мысль, что я выбрал не то, что нужно. Нет худшей беды для пианиста, нежели выбирать инструмент, на котором он будет играть. Нужно играть на рояле, стоящем в зале, точно он послан тебе судьбой. Тогда с точки зрения психологической все становится намного проще». А если рояль окажется плохим? «Надобно верить тверже святого Петра, что пойдешь по водам», — отвечал он.
Будучи самоучкой, юный Рихтер много выступал в клубах, аккомпанируя певицам, скрипачам, а также сопровождая своей игрой цирковые представления и любительские оперные постановки. В двадцать два года он поступил в Московскую консерваторию в класс легендарного преподавателя Генриха Нейгауза. Среди студентов Нейгауза были такие всемирно известные пианисты, как Эмиль Гилельс (1916—1985), который однажды сказал своим воздыхателям во время американского тура: «Погодите, вы еще Рихтера не слышали…» — и румын Раду Лупу (р. 1945), победитель Международного конкурса пианистов в Лидсе, а также конкурса имени ван Клиберна. Тем не менее, по свидетельствам очевидцев, преподаватель признавался, что именно в лице Рихтера нашел ученика, о котором мечтал всю жизнь.
Эмиль Гилельс
Рихтер в свою очередь однажды сказал про Нейгауза, что тот научил его «озвучивать паузы», и этим навыком пианист пользовался вовсю. «Я придумал такой ключик, маленькую рискованную хитрость, — рассказывал он о своем исполнении сонаты Листа. — Выхожу на сцену, сажусь, сижу совершенно неподвижно… и медленно считаю про себя до тридцати. В зале паника. Что происходит? Может быть, он заболел? Вот тогда — и только тогда — я беру соль… Разумеется, здесь есть некоторая театральность, но театральность представляется мне чрезвычайно важной в музыке, необычайно важно произвести впечатление неожиданности. Я знаю многих великолепных пианистов-исполнителей, но у них все преподносится на блюдечке, известно заранее, что и когда будет подано… Впечатляет неожиданное, непредвиденное…»
Рихтер и Нейгауз
В жизни Рихтера, разумеется, была и одна неизбежная постоянная величина — тоталитарное государство. Как и большинство советских артистов, он вынужден был балансировать между бунтом и повиновением. Однажды он играл на похоронах Сталина — длинную баховскую фугу, вызвавшую у публики свист. Вместо рояля было «дрянненькое маленькое пианино», у которого к тому же не работала правая педаль. «Я тогда подумал: „Не могу же я вот так играть“. Собрал партитуры и попросил кого-то из оркестра помочь мне подсунуть их под педаль, чтобы она хоть как-то действовала… Пока возился с педалью, я заметил, что люди на галерее вдруг засуетились. Верно, решили, что я подкладываю бомбу!.. Какая мерзость». Милиционеры выволокли его [74] .
74
В действительности в беседах с Брюно Монсенжоном Рихтер описывает происходящее несколько иначе, в частности утверждает, что играл «Патетическую симфонию» Бетховена, а вовсе не фугу Баха и что никто его не освистывал (на похоронах Сталина это было просто невозможно) и не выволакивал. А вот эпизод с гипотетической бомбой, по его словам, действительно имел место.
Фортепиано в политике
Фортепиано использовалось как инструмент в политике задолго до того, как Рихтер по приказу властей играл на похоронах Сталина или, уже по собственной инициативе, на похоронах Бориса Пастернака в 1960 году. Другой музыкант из-за железного занавеса, виртуозный пианист Дьердь Цифра (1921—1994), в начале 1950-х был арестован и направлен в трудовые лагеря за попытку покинуть находившуюся под советским влиянием Венгрию, в результате с тех самых пор он неизменно выступал с черной повязкой на запястье. Пианист Игнаций Падеревский во времена Первой мировой войны использовал свой авторитет для того, чтобы обеспечить мировую поддержку Польскому национальному комитету, а в 1919 был назначен премьер-министром страны. Спустя двадцать лет, после того как на Польшу обрушилась Вторая мировая, он вновь принялся своими концертами поддерживать польское Сопротивление.
Чаще всего функция фортепиано в мировой политике была символической — с его помощью можно было, например, придать встрече на высшем уровне более неформальный статус. На потсдамской конференции 19 июля 1945 года по итогам Второй мировой войны американский президент Трумэн пригласил пианиста Юджина Листа выступить для мировых лидеров и сам переворачивал ему страницы. «Представьте себе, — рассказывал Лист, — рядом сидит Сталин со своей трубкой, а с другой стороны на фортепиано облокачивается Черчилль с сигарой во рту. И я такой играю. Сначала сыграл немного русской музыки, потом английской и американской, а также Шопена специально для президента Трумэна. Черчилль, оказалось, совсем не был меломаном, что меня удивило — я же знал, что он замечательный писатель, оратор и живописи не чужд. Как б там ни было, я сыграл тему из фортепианного концерта Чайковского, и тут Сталин вскакивает и говорит: „Я хочу произнести тост за сержанта!“ А мне всего двадцать два года, я не знаю, что нужно делать! Президент попросил меня выйти в центр комнаты, кто-то сунул мне в руку рюмку водки — это было совершенно невероятно!» На следующий день Сталин послал в Москву за советскими музыкантами, чтобы сравнять счет.
Главам государств-союзников это, вероятно, было неведомо, но у их злейшего врага Адольфа Гитлера тоже был свой пианист. Эрнст Ханфштангль по прозвищу Путци учился в Гарварде, где слыл штатным заводилой, а еще был известен своими «громоподобными исполнениями Вагнера, в процессе которых слушатели искренне сочувствовали тем инструментам, которые становились объектами его экзекуции». Ханфштангль присоединился к нацистам и утверждал, что скандирование «Зиг хайль!» и сопровождающее его движение руки было почерпнуто у американских футбольных болельщиков и что он лично научил этому фюрера. Для Гитлера он выступал регулярно (в основном играя Вагнера), а в 1924 году даже выпустил сборник «Гитлеровский песенник».
«Путци был для Гитлера тем же, чем Давид, играющий на арфе, для Саула, — писал Луис П. Лохнер из Associated Press. — Своей игрой на фортепиано он вытаскивал фюрера из его постоянных приступов депрессии». И действительно, президент Франклин Делано Рузвельт, помнивший пианиста по гарвардским временам, присылал советы, как держать Гитлера под контролем: «Если он будет слишком буйным, попробуй использовать левую педаль!» К слову, Ханфштангль рассказывал, что помимо Вагнера Гитлеру нравились Верди, Шопен, Рихард Штраус, Лист, Григ и цыганская музыка, а Баха, Генделя, Гайдна, Моцарта, Бетховена и Брамса он, наоборот, не любил.
Фортепиано присутствовало и на самой войне — американским труппам с самолетов сбрасывали стейнвеевские инструменты модели GIпрямо на передовую. Фирма Steinwayрекламировала способность этих инструментов функционировать в условиях пересеченной местности, и действительно, солдаты порой находили возможность собраться вокруг них даже в состоянии полной боевой готовности.
В 1958 году пронзительным эпизодом в политической истории фортепиано стала неожиданная победа Вана Клиберна на первом Конкурсе имени Чайковского в Москве. В разгаре холодной войны триумфатор Клиберн вернулся в Нью-Йорк и был встречен фонтаном конфетти и фотографией на обложке журнала Time.
Однако, пожалуй, самый значительный политический переворот в современной истории, связанный с фортепиано, произошел в Китае. Во времена культурной революции Мао Цзэдуна (1966—1976) инструмент был официально запрещен. А сегодня именно Китай выбился в мировые лидеры по производству как самих фортепиано, так и одаренных пианистов.
Фортепиано «Стейнвей» модели GIна передовой, 1943. La Guardia and Wagner Archives
Пианист Владимир Ашкенази брал призы на шопеновском курсе в Варшаве и на Конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе, а затем разделил первое место с британцем Джоном Огдоном (1937—1989) на конкурсе имени Чайковского в 1962 году. Однако для него унижения и ограничения советского режима оказались невыносимыми, и он вместе с женой-исландкой сбежал на запад, где до сих пор процветает в качестве исполнителя и дирижера.
Владимир Ашкенази. Фото предоставлено Deutsche Telekom AG
Рихтер, рассказывал он, буквально «гипнотизировал» его: «Он создал собственный внутренний мир, основанный на спонтанности, на моментальных творческих импульсах». В то же время Ашкенази с младых ногтей дистанцировался от Рихтера и его круга: в частности, не пошел в обучение к Нейгаузу.
Еще в юности он завораживал слушателей сочетанием романтической пылкости и виртуозного владения инструментом. Повзрослев, он пришел к выводу, что специфическая русская манера игры все же несколько избыточна. «На Западе до сих пор обожают вольную игру на фортепиано „в русском стиле“, — говорил он. — Но для некоторых видов музыки она просто не подходит. В русском балете мне очень нравится то, что танцоры не всегда делают свои па в такт музыке — получается своего рода rubato [75] в движении. Так что на сцене это работает замечательно. А вот при исполнении собственно музыки — далеко не всегда… Не нужно позволять себе особые вольности, если играешь Моцарта, Бетховена или Баха. Интерпретация — это хорошо, но только когда она исходит из внутреннего ощущения музыки, а не из желания исполнителя показать свое свободомыслие».
75
Варьирование темпа при исполнении произведения, не предусмотренное нотацией.
Ашкенази приводит в пример Рахманинова — «композитора, который знал, как добраться из пункта А в пункт Б, и понимал, что музыка должна пребывать в постоянном движении». И в самом деле, одна из отличительных черт Ашкенази — замечательная ясность игры, полное отсутствие вычурности. Он по-прежнему один из лучших пианистов в мире.
Антиромантическое течение в русской фортепианной традиции, пожалуй, ярче всех иллюстрирует еще один одаренный выпускник Санкт-Петербургской консерватории. Еще студентом Сергей Прокофьев (1891—1953) играл в отрывистой, стаккатной манере. Его преподавательница Анетта Есипова (одна из четырех жен Лешетицкого) весной 1910 года призналась, что Прокофьев «почти ничего у нее не взял». Однако свойственные композитору мощное туше и свобода в применении разнообразных технических приемов как раз были отличительной особенностью фортепианной школы Есиповой — Лешетицкого.