Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)
Шрифт:
Кауфман бросила в пепельницу погасшую папиросу и устало откинулась на спинку кресла, а он, точно разбежавшийся человек, на пути которого встретилась стена, отошел к окну, стал смотреть на кремлевский двор, чтобы как-то унять свое волнение.
– Есть телеграмма Свердлова на имя Кирова, - не оборачиваясь, через некоторое время проговорил Шляпников.
– Ему поручается оборона города и края. Он уже начал вершить здесь всеми делами! Меня же отзывают в Москву. По личному распоряжению Ленина. Это, конечно, нехорошо, и неизвестно еще, чем кончится. Но что бы там ни случилось - я по крайней мере избавлюсь от этой проклятой Астрахани... Да, штучка же этот Киров! Он тут вам покажет, где раки зимуют.
– И он снова зашагал по кабинету.
– Думаете?
– Кауфман усмехнулась.
– Это же Астрахань, азиатчина. Здесь не такие еще деятели ломали голову.
– Но этот напорист. С крепкой хваткой!
– Шляпников стиснул кулак, вспомнив, как на общегородской партийной конференции Киров разделал его под орех. Позор этот трудно ему было перенести.
– Напорист-то напорист, а репутация его уже подмочена, Александр Гаврилович. Украли-таки пять миллиончиков!..
– захихикала она, зажав ладонью рот.
– Знаете, что говорит народ?
– Знаю... Угнали машину с деньгами или пустую потопили в проруби... Судить должны их за это.
Кауфман рассказала о своем разговоре с водолазами на Волге.
– Я сделала все, чтобы они бросили поиски машины. Пусть теперь Киров ищет новых водолазов. В Астрахани их не скоро найдешь!
– Ну-ну, молодчина ты у меня!
– Шляпников потрепал ее по плечу.
Она на это ответила сочувственными словами:
– Я все думаю о вас, Александр Гаврилович, как вам помочь... Приедете в Москву, и там будут вешать на вас всех собак - и за развал этой чертовой Одиннадцатой армии, и за положение в Астрахани. С вас за все будут спрашивать...
– Будут. А что я мог поделать?
– Он взял новую папиросу, закурил. Закинув руки за спину, снова стал шагать по кабинету.
– Вот об этом я и говорю... Хотя надеюсь, что у вас все обойдется благополучно. У вас такой покровитель, как Лев Давыдович!
– Да-да, на одного Троцкого вся надежда. Мы с ним ведь старые друзья, - не без удовольствия проговорил Шляпников.
– Вы хорошо знаете, Александр Гаврилович: Одиннадцатой армии как таковой больше не существует. Развалилась она, как карточный домик. Остатки же былых полков сгорят в тифу, как щепки, брошенные в огонь. Вы знаете, что такое тиф? Нет, вы этого не знаете, это могу знать только я, как медик. В городе один госпиталь и один лазарет, они не могут вместить десятков тысяч больных и раненых.
– К чему ты мне все это рассказываешь?
– Он подошел к ней.
– Знаю, что такое тиф.
– Садитесь и послушайте меня, Александр Гаврилович. Вы всегда говорили: "Умница ты у меня, Кауфман, министром тебе быть..."
– Говорил, говорил, и сейчас готов повторить, - с добродушным смехом ответил он и сел напротив нее.
– Многого, конечно, я не знаю, но январь и август еще повторятся в Астрахани. Казачество неспокойно. Знаю, что некие силы собирают и вооружают бывших офицеров. Тут еще прольется кровушка!.. Так что вы вовремя уезжаете.
– Пропади она пропадом, Астрахань!
– Он махнул рукой.
– В здешних делах сам черт не разберется!
– Вот об этом я и говорю, Александр Гаврилович... Через калмыцкую степь идут еще разрозненные группы отступающих. Ни для красных, ни для белых они не представляют ценности. Народ больной, разутый и раздетый. Но тут есть одно "но"! Отступающих прикрывает бригада какого-то кубанского казака, Кочубея, что ли...
"Чертова баба, не знаешь, к чему она клонит весь этот разговор", подумал он и, заерзав в кресле, спросил:
– Кочубея, говоришь?
– Кочубея. Есть у вас такой?
– Есть... Анархист, хулиган, мальчишка... В Москву вздумал писать, мерзавец!..
– Шляпников не мог спокойно слышать имя этого лихого комбрига, о котором его штабисты рассказывали всякие ужасы, хотя ни разу не видели его в лицо.
– Знающие люди говорят: бригада этого кубанского казака - чуть ли не единственная сохранившаяся часть вашего фронта. Если он дойдет до Астрахани, то тогда многое может измениться в той благоприятной обстановке, которая волею судеб создалась здесь.
– Что ты просишь, Кауфман?
– Что я могу у вас просить?
– Она сделала удивленное лицо, развела руками.
– Вы председатель Реввоенсовета фронта, я - всего-навсего простая медицинская сестра. Я могу только советовать.
– Ну-ну, не совсем простая, конечно!
– Усмехнувшись, он погрозил ей пальцем.
– Что ж ты советуешь?
– Вы уедете, Александр Гаврилович, и здесь все перейдет в руки Кирова. Вы это и сами говорите. Не может ли случиться так, что Кочубей станет его главной опорой в наведении порядка в городе?
– Может, конечно. Но тут ничего не поделаешь.
– Думаете? А если не пустить бригаду в город?.. Задержать где-нибудь в степи?.. Учтите, - с плохо скрываемой угрозой проговорила Кауфман, если кто и сможет поднять ваш Реввоенсовет на штыки, так это кочубеевцы. Про них такое рассказывают!..
– Она даже передернула плечами.
Шляпников пожевал губами, сказал:
– У них нет штыков, у них клинки. Были, правда, и пики, но они их, говорят, давно побросали.
– Это в ваших же интересах. Чем хуже будет здесь, тем легче вам будет в Москве. "Вот видите, - скажете вы в свое оправдание, - и моим преемникам ничего не удалось сделать в этой чертовой Астрахани". Дельный совет я вам даю...
Ушла Кауфман, и еще мрачнее стало на душе у кремлевского затворника. Он снова подошел к окну.
Войска Разина Степана мерещились ему во дворе кремля. Он искоса посмотрел на колокольню кафедрального собора; оттуда, с раската, был сброшен Разиным воевода Иван Прозоровский. Шляпников отчетливо представил себе Прозоровского, с длинной бородой, в дорогих перстнях, лежащим навзничь с широко раскинутыми руками. Рядом, на виселицах, болтались сыновья воеводы и подьячие. Но вот воображение его рисует уже иную картину: вместо Разина Степана во дворе кремля хозяйничает Иван Кочубей со своими кавалеристами, лихими рубаками и песенниками, вместо воеводы Ивана Прозоровского, сброшенного с раската, лежит... он, председатель Реввоенсовета фронта Шляпников.