Грустный шут
Шрифт:
— Вы ли это, господин генерал-фельдмаршал?
Князь, не шибко ловко тесавший бревнышко, разогнулся, ответил смиренно и просто:
— Я, голубчик, я… А ты кто таков будешь?
— Не помните? Встречались не раз…
— Может, и было, — нарочно не узнав Митю, вздохнул князь. — Да то быльем поросло. Сядь со мной, лейтенант, — нечаянно проговорился хитрец. — О душе побеседуем.
«Поздновато хватился», — хмурясь, подумал Митя, однако присел.
— И ты из мореходов? — князь лишь теперь снизошел до Першина, который пучил на него изумленный глаз, шлепал
— Да как же, — заговорил он наконец, дивясь столь скорой забывчивости светлейшего, — не по вашей ли милости мечусь по свету? Першин я! Михайла Першин!
— Першин? Нет, не упомню. Знавал одного Першина — тот был губернатор. Умер, кажись, царство ему небесное. А ты жив, — словно сожалея об этом недоразумении, покосился на поручика светлейший.
— Жив, жив! — обрадовался Першин. — Враги твои пойманы. Все пойманы, до единого!
— Врагам своим я давно простил. К загробной жизни готовлюсь. Вот церковь строим — благое дело. Поди и ты, малый, совершай на земле дела благие, — отослал светлейший поручика и вновь принялся ошкуривать бревнышко. Ошкуривал тщательно, как когда-то разлюбезное отечество, наживая бессчетные миллионы. И вот ни к чему они оказались. Казна выплачивает страдальцу по десяти рублей на день. Бедность свою, которую всяк трудовой человек русский счел бы неслыханным богатством, Александр Данилович переносит стоически, тюкает топором да распевает стихиры. Чего ж больше-то? Святая, непорочная жизнь. До людей ли тут? До жалкой ли их суетности?
Вон идет один по Березову — узнал его князь, сразу узнал, но не подал вида! — пучит загоревшийся безумием глаз и выкрикивает:
— Першин умер! Враги торжествуют! Умер Першин! Врагам на радость.
Не того ждал бедняга. Чего только не натерпелся, пока достиг благословенного Березова! Все вынес, как и положено, а что в награду? «Поди, поди…»
И вот бредет он вдоль стен острожных и бессмысленно оповещает:
— Першин умер… Врагам на радость… Умер Першин… Так и скажите.
Светлейший, сидя на бревнышке, рассуждал о тщете мира, но нет-нет да и всплывало в памяти былое:
— Бывало, и министры в передней ждали. А вы простые люди, и я вам рад. Как там, в России-то?
— Давно мы оттуда, — осторожно, боясь напомнить о себе, о той сцене в Дашином доме, когда Барма непочтительно обошелся с князем, сказал Митя. — Раньше тебя…
— Бунтуют? Пьют? — Митя в ответ пожал плечами. — И не спорь, — словно с ним и впрямь спорили, загорячился, замахал руками князь. — Сам знаю, бунтуют и пьют. Разбалован народишко! А России работники нужны. Я вот князь, и то работаю!
— В кои-то веки раз можно и поработать, — усмехнулся Пикан. — Сам говоришь, России работники нужны. Князья — нахлебники, — не дав возразить светлейшему, сурово заключил: — Россия после смерти царя — храмина недостроенная. Стены возведены — крыши нету. И нет строителя наиглавнейшего. А без строителя…
Мысли Пикана приняли опасное направление. Александр Данилович с ловкостью канатного плясуна перевернулся с ног на голову, стал распинаться в верности трону. Потом шутливо закончил:
— Мы
— Кто строит, а кто пристраивается, — проворчал Бондарь, неприязненно разглядывая светлейшего. Ведь вот был же когда-то после царя первым человеком в государстве, теперь — шут гороховый. Собственной тени боится.
Между тем подкатил Барма. После объятий и недолгих расспросов сел на бревнышко, дав деду внучонка.
Узнав о цели их путешествия, Пикан поднялся и пошел собираться в дорогу.
— Церковь-то как же? — встревожился светлейший. — Церковь-то мы не достроили!
— Сам достроишь, Александр Данилыч. Я сынам своим суденышко строить стану. То важнее!
— Едут, открывают… Куда едут? Зачем открывают? — потирая кислый пористый нос, бормотал Меншиков, втайне завидуя людям, через все невзгоды пронесшим одно желание: бескорыстно служить Отечеству.
«А мне и тут славно! Никуда не стремлюсь, ничего не желаю. Вот божий храм дострою, то зачтется…» — думал, издали наблюдая за хлопотами Пиканов.
Легки на ногу эти люди! Только что были в пути, и — снова в путь наладились. А путь неблизкий и нелегкий. Что движет ими? Что гонит? Какая страсть? Неужто и впрямь любовь к России? Кто и когда научил их этой державной любви?
— Ну вот, построите вы судно. Путь новый проложите. Дале что? — светлейший не удержался, подошел и спросил о том, что его больше всего задело. Как же так: простые люди, а вот стремятся к тому, что ему, князю светлейшему, непонятно.
— Дальше? — удивленно пожал плечами Митя. Неужто и это объяснять надо? — Дальше новые пути открывать станем.
— То дело славное. Честь высокая, — кивнул светлейший. В душе усмехнулся: «Все пройдет, как лед на реке. И вас забудут. Меня уж забывать начали, а я не вам чета был!»
— Я фигуру ему не отдал, — спохватился Барма, остановив нарту. Соскочив, бегом вернулся к светлейшему. — Ты в шахматах смыслишь, Александр Данилыч?
— Игрывал, — пробормотал князь, брюзгливо отвесив тяжелую нижнюю губу. Крепился, а по щекам, против воли, катились мутные слезы. Слез оказывать не хотел. «Вот, думал, уезжают они. А я остаюсь. Помру здесь, наверно!»
— Возьми на память, — Барма сунул князю фигуру, заглянул в лицо снизу. — Ферзь называется. Первое лицо при государе. Лишней оказалась. Может, напомнит кого, — и побежал догонять своих.
Фигурка искусно сделана и сразу узнается.
«Эх, малый! — горько вздохнул светлейший. — Давно уж я не первое лицо при государе. Да и государя-то нет…»
Взяв топорик, тюкнул по бревнышку, икнул, всхлипнул и — уж не для чужих ушей — старчески обреченно взмолился:
— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…
— Помрет скоро, — сказал Барма спутникам.
Позже Гонька запишет:
«Тима прав оказался. Летом, когда наш шлюп плыл на север, князя в живых уже не было. Похоронили его во дворе им же начатой храмины. Умел начинать покойник, а завершать так и не научился».