Грустный шут
Шрифт:
Таков нехитрый уклад деревеньки. Долго ль продержится он — бог весть. Но цепкие щупальца ярыг до кулеминцев пока еще не дотянулись. В лесу пристроились, а берег близко. И лед по весне тронется…
— Ежели братаны отпустят, то и я останусь, — ни на кого не глядя, сказал Матвей. Он уж присмотрел себе девку.
— И я, — не отстал от него Степша. Причину сказал другую. — Я Тиму тут одного не брошу.
— Не сметь! Не сметь! Всем в Тобольск! Всем до единого! — закричал Першин, боясь, что беглецы уйдут из-под самого носа.
— Клещ быку велеть может ли? — рявкнул Бондарь, отшвыривая поручика. — Ишь присосался
— Братцы, вы без ножа меня режете! — вскричал в отчаянии Митя. — Собирались вместе плыть, оплечь держаться… Без вас я дальше Тобольска не уплыву. Тима, братко, как мне быть-то?
— Оплечь, говоришь? — Барма поднял голову, через силу улыбнулся. — Оплечь и будем держаться. От слова не отступим. Помните, клялись живота не щадить Отечества ради? То великая и священная клятва. Презрен, кто клятву сию нарушит! — оглядывая товарищей своих, гневно закончил Барма.
Иные подумали: «Не ты ли первый стал отступником?»
— Я первый из вас отступник, — предупреждая нарекания, признался Барма. — Судите меня. Слаб стал и забывчив.
— Разе же мы не понимаем? — вздохнул Егор, пораженный тем, что двое младших вдруг надумали остаться в Кулеме. Идет время: Матвей и Степша давно не дети. — Люди же мы…
— Так. Истинно, — загудел Бондарь, подавший пример отступничества Матвею и Степше. — На твоем месте хоть кто голову потеряет. А ты не теряй, Тима. Ты помни: с тобой мы! До последнего часа.
— Мала для нас Кулема, — поддержал его Митя. — Нам всю Россию подай! Всю, как есть, до рубежа крайнего. А тот рубеж мы сдвинем. Не силой оружия, нет, — волей да упорством!
Барма передал сына Гоньке, усадил на плечо зайца, и над кладбищем, над тихой, затерянной в снегах и лесах Кулемой зазвенела песня, сочиненная для Даши, для братьев:
И в горе и в радости я не один: Со мною везде мои верные братья. И счастлив я буду до самых седин, Удачлив я буду до самых седин: Со мною всегда мои верные братья. И если свалится какая напасть, И если беда приключится — Мне братья мои не дозволят упасть! О братья, не дайте в полете упасть! Мы вольные, верные, гордые птицы. Есть солнце над нами. Свети нам, свети! Питай наши души нетленною силой! Я счастлив, о братья, что все мы в пути! Я с вами вовек не устану идти По весям и далям родимой России. И в горе и в радости я не один: Со мною всегда мои верные братья. И счастлив я буду до самых седин, Удачлив я буду до самых седин: Со мною везде мои верные братья.— И ты со мной, Даня, — закончив песню, тихо молвил Барма. — Здесь тело твое, которое я любил… А душа — с нами. — Завозился, запищал Иванко. По лицу Бармы, только что
— Упал он духом, — шепнул Матвей большаку. — Теперь не засмеется. Скоморох в ём умер…
— Скоморох умер — человек остался. Он и будет служить Отечеству, как поклялся, — строго возразил меньшому Егор. — А ты вот от клятвы отступился. То, Матвейка, негоже…
— Какой же вы веры, детушки? — поинтересовался Ефрем, когда путешественники собрались в путь. — С виду вроде православные, а молитвы ваши мне неизвестны.
— Русской, дедушка, — улыбнулся Митя. — Молитвы те сочиняет нам Тима.
— Добрые молитвы. Списать бы…
— Спишем, — кивнул Барма. — Мне Гонька поможет. Ты с нами Ядне оставь, — сказал он брату — Через день-другой догоним.
— День-другой? — встревожился Митя: вдруг Барма передумает и останется в Кулеме. — Что так долго?
— Молитв-то я сочинил немало, — усмехнулся Барма. — Сколь есть, все передам людям.
Аргиш ушел.
Барма с сыном, Ядне и Гонька остались и к началу третьего дня дописали последнюю песню. Песни Бармы пришлись кулеминцам по душе. За то не раз отлучали их от церкви, во всеуслышание передавали анафеме, а кулеминцы из поколения в поколение несут в сердце своем безбожные молитвы, дополняют их, сочиняют новые и каждый год поют над могилой Даши.
— Езжайте со Христом, детушки, — благословил путников старый Ефрем. Провожать их вышли все жители Кулемы. — Езжайте, да по земле ходите с оглядкой. Ноне рытвин на ей мно-огое множество.
— Мы, дедушка, падать привычны, — играя желваками, отвечал Барма. — Но горе тому, кто нас уронит. Молитвы-то наши не забывайте! — крикнул кулеминцам на прощание.
— Не забудем, сынок, не забудем! — обещал Ефрем и обещание свое сдержал.
Олени тронулись, понесли. И вдруг грянула давешняя песня Бармы:
И в горе и в радости я не один: Со мною всегда мои верные братья. И счастлив я буду до самых седин, Удачлив я буду до самых седин: Со мною везде мои верные братья…— Слушай, Иванко, слушай! — наказывал сыну Барма, глазевшему на него из вороха шкур. — То праведная молитва!..
Два бородатых рослых старца продольной пилою распиливали на плахи бревно. Когда один из них выпрямился, Михайла Першин выкатил изумленно свой единственный глаз. Было отчего: в одном из старцев поручик узнал светлейшего, каким-то чудом оказавшегося в Березове.
— Батюшка! — вскричал Митя, увидав другого старика. — Ты ли это?
— Митрий?! — Пикан от неожиданности выронил пилу. — Неужто ты?
— Я, батюшка, я самый! — обнимая отца, взволнованно говорил Митя. — Вот где свиделись! Мама-то где?
— Не дождалась вас мама. Господь призвал, — вздохнул Пикан, и оба перекрестились: — Царство ей небесное! Какими ветрами сюда, сын?
— Шальными, батюшка, поистине шальными. С Тимой вместе бежим из Питера. Да вот… — узнав Меншикова, Митя споткнулся на полуслове, отступил. Мыслимо ли такое? Всевластный князь, перед которым недавно еще трепетали, оказался в этом, богом забытом краю.