Гуд бай, Арктика!..
Шрифт:
— То есть, ты поняла, да? Ему надо в магазин лампочку купить. А речь о том, что — я ухожу. Но он это скажет в конце. Или, — говорил Миша, — из сибирской деревни в Москву приезжает отец. И вот он сидит все время — кемарит и безучастно смотрит в телевизор. Затормозился в городской квартире. Так, правда, было с моим папой. И я представил, если б я пришел домой, а его нет? Герой подумал бы: отец вернулся к себе, и поехал искать, а там, пока ездил по всяким БАМам, Якутиям, документы потерял, жил под чьим-то именем чужим и в результате исчез, растворился. Понимаешь? Он выскочил во двор — кликнуть отца. И чем это оборачивается.
— А отец-то нашелся? — спрашиваю, будто посмотрела пьесу, прониклась судьбой героев, исстрадалась за них душой и позабыла, что тут происходит мастер-класс, а не театральное представление.
— Отец просто забурился куда-то, он потом вернулся. А герой — нет, — бросил Миша и направился к циклопической величины камню, возлежавшему на дороге. — Главное, — прозвучало уже издалека, — смутное ощущение второго плана, которое внезапно обнаруживается в финале!
…Это был грандиозный колобок. Прикатил он сюда откуда-то с небесных гор — кто его слепил, какой великан? Только видно, что этот валун проделал изрядный путь, чтобы здесь оказаться. Гладкий весь, отшлифованный, всего-навсего царапины остались после движения ледника, кривобокий, обрывистый — «бараний лоб», высотой метров двадцать, не меньше. Миша приблизился к нему, похлопал по теплому от солнца шершавому боку, словно богатырского коня.
— Кстати, сегодня вечером у меня премьера пьесы «Хлам» в Хельсинки. Разворачивается некая драма, даже трагедия, — говорил он уже неизвестно кому. — А в конце сценаристу заявляют: «Что за ерунду ты написал? Брось к чертям и напиши-ка снова — о том, зачем ты родился на свет. На все про все тебе два часа!»
…И тут мы увидели, как Миша карабкается по склону вверх, нарушая закон земного тяготения. Ибо это был не перпендикуляр, но очевидный отрицательный угол, что ясно видно на фотографии Лени: Боб Дэвис замер, упершись руками в округлый скальный холм, якобы закатывая его в гору, а тот навис над Бобом, грозя сорваться.
Через секунду Миша стоял наверху, яркий свет растворял в воздухе его профиль. И все вместе это напоминало сказку Андерсена про храброго портняжку, который победил великана. Никто не понял, каким образом Миша попал туда, как взобрался на крутой взлобок без всякой лестницы, альпенштока или веревки с крюком. Похоже, сам камень, словно добрый слон, который берет погонщика хоботом и сажает себе на холку, так и он, этот каменный гигант посадил себе на спину русского драматурга Михаила Дурненкова, чтобы тот ему рассказал что-нибудь, а то ведь скучно лежать тысячу лет на одном месте без друзей и попутчиков.
Перед подъемом на ледник возникло озеро, покрытое толстым слоем чистого льда — вода, видимо, схватилась недавно, ее не успел припорошить снег. Мэтт взял небольшой камень и бросил на лед, как бросают «блинчики» на тихую воду. Камень заскользил по ледяной глади, а озеро, точно огромный бубен, заухало, зазвенело, запело. Звук возникал между льдом и водой, отражался от берегов, множился в котловине между гор. Баклэнд выхватил из-за пазухи микрофон, встал на замерзшее озеро, а мистер Уайнрайт — оператор — настроил видеокамеру. По знаку Дэвида-дирижера мы начали бросать на лед камни. Маленькие звенели, как бубенцы, большие гремели, будто литавры, плоские скользили с виолончельным гулом. Выдержав паузу, шоумен Пол Миллер бросил последний тяжелый булыжник, он закружился на середине озера, загромыхал, как басовый барабан, и нас накрыла невероятная тишина. Такой тишины мы с Леней не встречали ни в Больших Гималаях, ни у нас в Уваровке темными осенними ночами. Лишь в отдалении охал и вздыхал ледник.
Среди крошева льдин во фьорде Сорг виднелась черным пятнышком наша маленькая шхуна, стоявшая на якоре. А на голубой поверхности льда лежали безмолвные камни, напоминая разбредшихся по степи людей — вот они где-то жили, но их вдруг сняли с насиженных мест и вывели на степную ширь, заставили спеть песню и оставили. Так и эти камни остались, одинокие, на ледяном раздолье. Придет лето, лед растает, и они погрузятся в озеро, воссоединятся с другими камнями и снова станут как все.
На подступах к вершине открылся белый простор ледника Дунар. Как будто мы влезли на крышу ледяного дома, старого, потрескавшегося, укрытого черепицей из льда. Вечный удел ледника — величие, сказал Рокуэлл Кент, и он распространяет свой удел на окружающий мир, возвышая все вокруг.
Тишков охватил взглядом покуда еще державную ледяную панораму, снял рюкзак и вытащил оттуда аккуратно упакованный флаг, причем не флаг России, что было бы естественно предположить, а совсем незнакомый для непосвященных флаг Абсолютного Даблоида. Быстрым профессиональным движением Леня развернул его, и сразу стало понятно, что именно этот флаг должен поставить точку в нашем восхождении.
Красный даблоид сиял на желтом атласе, переливался в лучах арктического солнца, полотнище затрепетало от порыва ветра, белые, голубые, серебристые снежные тона обступили его и сделали контрапунктом пейзажа. Даблоидный стяг, водружаемый Леней на всех покоренных им вершинах мира, по крайней мере на склонах или у подножия — куда получится забраться. Он реял на горах Аннапурна в Непале, Нанда-Дэви в Индии и на вулкане Фудзи, его созерцал самый большой на свете Будда в Камакуре, его разворачивали на пороге Парфенона и в музее Энди Уорхола в местечке Меджилаборцы, под светлым месяцем, под чистыми звездами.
Водружая его над Арктикой, художник Леонид Тишков исключал ее принадлежность тому или другому государству. Под флагом Абсолютного Даблоида она опять становилась ничей, как и была миллионы лет, когда здесь спокойно жили и соседствовали киты, медведи, чайки, моржи, вокруг простирались свободные льды, плескалось независимое море, а над ними проплывали свободные облака.
Это мгновение явно имело отношение к нашей эволюции в бесконечной жизни. Поэтому Леня передал мне фотоаппарат и попросил запечатлеть его для грядущего торжества даблоидизации Вселенной.
Ветер заполаскивал желтый атлас, красный даблоид на ветру зябко поджимал пальцы.
Леня ругался:
— Все не в фокусе! И зачем ты обрезаешь мне ноги? Не соблюдаешь золотое сечение! Я тебе сто раз говорил: треть под ногами и две трети над головой! Мельчишь! А теперь слишком крупно! Переделывай!
Тишков может кого угодно замучить своим даблоидом — даже на краю Земли среди вечных льдов, когда явно пришла пора подумать о жизни и смерти, а не об искусстве.
Почему-то мне в плавании по Ледовитому океану все вспоминается моя незаметно промелькнувшая юность, как мы восходили в Закарпатье на вершину горы. А настала пора возвращаться — побросали вниз рюкзаки, легли поперек склона и покатились.
Рюкзаки, подскакивая на ухабах, летели с ветерком к подножию горы.
Самих так раскрутило — не остановишься.
Хлеб и вареные яйца в рюкзаке превратились в сплошное крошево.
Полуденный зной, трава сухая, выгоревшая на солнце, ни скал, ни камней, терпкий запах трав, нагретой земли и острое ощущение счастья.
Сегодня, ступив на Дунар-брин, на самом краю ледника мы увидели вмерзшую в лед книгу. Корешок вморожен, а страницы шевелил ветер, это был дневник какой-то женщины, видимо, китаянки, книга была открыта на главе: «В привилегированном обществе тысяча золотых украшений».