Гусар на крыше
Шрифт:
— Я сделаю так, что меня арестуют и без мундира.
— Но Бонетто, который намерен стать военным министром или, может быть, даже министром юстиции, раструбит повсюду о твоем аресте. Я думаю, что это охладит моих сержантов и унтер-офицеров, которые считают тебя орлом. Они могут вообразить, что тебя одурачили или даже что ты предатель и вся эта история шита белыми нитками. Но это не помешает тебе стать знаменосцем. Провокаторы для этого очень подходят. И даже если все наши поверят в твою измену, те, кто занят формированием общественного мнения, состряпают из твоего ареста целый роман. А это по крайней мере двести стычек, если твой процесс будет длиться неделю. По два убитых в каждой стычке, и вот уже четыреста душ на твоей совести, что кончится для тебя, может быть, десятилетним заключением. А если тебя расстреляют, то будет миленький фейерверк. И это не считая интриг твоей матери и моей матушки, которая выйдет с кинжалом на улицу, и Карлотты, готовой вцепиться в первого встречного, что прибавит, по самому скромному подсчету, двести или триста покойников. Ну а если тебя засадят пожизненно, то тогда в дело пойдет клевета, потому что ты должен будешь умереть в тюрьме даже тогда (что я говорю? именно тогда!), когда Италия будет свободной. Ты уже не веришь? Надо признать, что наше теперешнее положение незавидно.
— Холера меня не пугает, — сказал Анджело. — Такая смерть вполне даже решает все проблемы. Я не могу быть счастлив вне моего долга.
— Я категорически запрещаю тебе умирать, — сказал Джузеппе, — и тем более таким образом. Что же касается долга, то какое тебе дело до долга других? Я думал, что в тебе больше гордости. Выполняй свой собственный долг.
ГЛАВА X
Теперь холера неслась через города и леса, словно разъяренный лев. После нескольких дней передышки она снова обрушилась на жителей ложбины. Заболевших безжалостно уносили, прежде чем они успевали действительно умереть. Оставшиеся в живых члены семьи изгонялись.
— Куда ты их отправляешь? — спросил Анджело.
— Вниз, туда, откуда мы пришли: под миндальные деревья.
Анджело пошел туда и вернулся в ужасе. Он сказал, что это настоящая бойня, где оставшиеся в живых превратились в скелеты и бродят, натыкаясь на непогребенные трупы, над которыми кружат стаи стервятников. Голос его звучал напряженно и резко.
Джузеппе ответил, что ветер дует с другой стороны, а значит, эти трупы не опасны. Но тут же спохватился и сказал:
— Тебе надо уходить отсюда.
— Тебе тоже, — ответил Анджело.
Вопреки его ожиданиям, Джузеппе почти не возражал.
— Ты нужен делу свободы, — сказал ему Анджело. — Тебя надо спасти. Твоя смерть здесь будет совершенно бесполезна. Как ты мне и советовал, я выполняю свой личный долг. И моя первая задача — сохранить солдат для сражения.
Он привел еще более убедительные и очень ловко поданные доводы.
— Тебе здесь страшно, — продолжал Анджело, — а ведь я знаю твое мужество. И я даже имел возможность в нем убедиться. Стало быть, у тебя есть серьезные основания для страха, и суть их в том, что ты просто боишься бессмысленной смерти.
Он еще долго говорил в таком духе.
— Это чистая правда, — сказал в конце концов Джузеппе, — именно так я устроен. Но эти рабочие, которым я дал оружие, привыкли, что я ими командую, теперь они могут заставить меня это делать.
— Я, во всяком случае, для них ничто, — сказал Анджело, — и они дали мне это понять: я для них «ворон». Без твоего покровительства был бы давно уже отправлен вниз. Если я исчезну, они этого даже не заметят либо решат, что я пошел подыхать в другое место. Я уеду раньше и попытаюсь купить лошадей. А эта твоя деревня по ту сторону долины действительно существует?
— Думаю, что да, но я узнаю поточнее.
— Или лучше я уеду один и оставлю тебе двадцать луидоров, чтобы ты сам купил лошадей для Лавинии и для себя. Не стоит привлекать внимание, а если я куплю трех лошадей, то всем все станет ясно.
— Хорошо бы даже купить четвертую лошадь, — сказал Джузеппе, — тогда мы смогли бы взять провизию.
— Я буду вас ждать недалеко отсюда.
— Мы уедем через три или четыре дня после тебя, чтобы я успел ответить на вопросы о твоем исчезновении, если вообще его кто-нибудь заметит, и уложить в мешок рис, фасоль, муку и сало. Только куда же мы поедем?
— Будем двигаться по направлению к Италии. Неизвестно, добралась ли туда эта эпидемия. Но в любом случае надо подниматься в горы.
— Послушай, — сказал Джузеппе, — у меня давно уже вертится одна мысль. Она не вчера у меня появилась, и я думаю, что ты согласишься. Самая короткая дорога идет вдоль русла Дюранс. Но она наверняка охраняется, а у въезда в деревни устроены заставы, где нужно предъявлять пропуск. После всех твоих приключений по дороге сюда, о которых ты мне рассказал, сомневаться в этом не приходится. Я, конечно, сделаю и тебе, и себе сколько угодно пропусков. Я захватил с собой печать из мэрии. Но даже если мы благополучно минуем сорок девять застав, на пятидесятой нас все равно запихнут в тюрьму. Когда я говорю «тюрьма», то имею в виду карантин. У меня волосы встают дыбом, когда вспоминаю, что ты мне о них рассказывал. Но есть другая дорога, совершенно потрясающая. Нужно идти вниз к Воклюзу, то есть отсюда на запад. Оттуда добраться до Дромы. Места там совершенно дикие. И есть одна еще более дикая долина, которая поднимается в горы. Сейчас увидишь. — Джузеппе набросал карту на обрывке бумаги. Он знал все основные дороги и даже тропинки. — Возьми это с собой, — сказал он. — И жди нас в том месте, которое я отмечу крестом. Я знаю, как ты ездишь верхом, так что, даже если тебе продадут совсем никудышную клячу, ты все равно будешь там не позже чем через три дня. Это не город, не деревня, даже не перекресток дорог. Там у дороги стоит часовня. Место жутковатое и называется Нижний Сент-Коломб. Верхний Сент-Коломб — это нависающая над дорогой гора, ощетинившаяся зелеными скалами, от одного вида которой мороз продирает по коже.
Анджело нашел лошадь на ближайшей ферме. Делами там некому было заниматься. На ферме оставались только старуха и женщина лет пятидесяти, вероятно ее невестка. Но сверкающие золотые монеты, которые показал Анджело, очень им приглянулись.
— Ты, кажется, совсем их не считаешь, — сказал Джузеппе, когда Анджело отдал ему деньги. — Хочешь знать, сколько их в том мешочке, что тебе прислала твоя матушка?
— Нет.
— А мог бы и посчитать. Целая семья сможет на них жить добрых три года. Минус десять хорошеньких монет. Это те, что я забрал для дела свободы, а почта три месяца назад открыто доставила их тому самому Мишю, что так любезно встретил тебя по прибытии. Твое повешение было заранее оплачено из твоего же кармана.
— Теперь я понимаю, почему полиция видела эти монеты.
— А чтобы тебе все стало до конца понятно, я скажу, что она была своевременно проинформирована об этой посылке анонимным письмецом, написанным безупречно, без единой орфографической ошибки, с употреблением нескольких наречий, которые сами собой возникают под пером старого советника префектуры, даже когда его патрон дает ему тайные поручения.
— Ты научился предавать?
— Вот еще одно обывательское словечко. Я люблю свободу, даже самую мысль о свободе. Я готов идти за нее в огонь и даже погибнуть. Разве любовь не выше дружбы? А потом, ведь это французы.
Анджело отправился ночевать на ферме, чтобы быть рядом со своей лошадью. Он не слишком доверял хозяйке, которая облизывалась на его золотые монеты. Джузеппе нес баул, где были уложены бархатный костюм и зимний плащ.
— Сейчас конец сентября, — сказал Джузеппе. — Он скоро тебе понадобится. А я возьму с собой кусок сукна. Лавиния на досуге сошьет мне что-нибудь. Я — не ты, мне элегантная куртка ни к чему. А ты посмотри, что я еще положил в твой баул. — Это была великолепная короткая сабля национального гвардейца, уложенная так, что достаточно было сунуть руку за отворот плаща, чтобы нащупать рукоятку, а там одно движение — и у тебя в руках обнаженная сабля.