Гусар на крыше
Шрифт:
Джузеппе торжественно вручил Анджело письмо из Италии.
— Я уже два месяца ношу его в кармане куртки, — сказал он ему. — Это от твоей матери. Взгляни на конверт и будь готов засвидетельствовать, что я хранил его самым тщательным образом. Я не твоей матери боюсь, а своей. Я уверен, что, глядя на меня горящими глазами, она меня спросит, не носил ли я его в кармане вместе с платком, в который сплевываю табак. Поклянись: ты ей скажешь, что этого не было. Я до смерти боюсь, когда моя матушка вонзает мне в руку свои ногти. А она всегда это делает, когда речь заходит о герцогине или о тебе.
Письмо было написано в июне. Анджело начал читать:
«Мой милый мальчик, удалось ли тебе отыскать химеры? Моряк, которого ты мне прислал, сказал, что ты был неосторожен. Это меня успокоило. Оставайся всегда неосторожным, малыш, это единственный способ получить от жизни хоть какое-то удовольствие в наше пошлое время. Мы долго толковали о неосторожности с твоим моряком. Он мне очень понравился. Как ты ему и советовал, он караулил Терезу около маленькой дверцы. А так как пятнадцатилетний мальчишка, который играет там в классики каждый день с семи утра до восьми вечера, казался ему подозрительным, то он вымазал мыльной пеной морду собаки, и мальчишка с воплями: «Она сбесилась!» — удрал. В тот же вечер генерал Бонетто, который явно пороха не изобретет, рассказывал мне, как гонялись сегодня за какой-то бешеной собакой (это был мой грифон). Теперь я знаю, откуда взялся этот играющий в классики мальчишка, а потому и смотрела на генерала соответственно, чтобы он понял, что я знаю. До чего же приятно, когда враг оказывается вынужденным снять осаду. В Турине много случаев бешенства, им поражены все молодые люди непривлекательной наружности и ростом меньше четырех с половиной футов. Оно не щадит также завистников и скупцов, которые даже своему портному не расщедрятся на лишнюю копейку. Все прочие пребывают в здравии и строят планы. Есть даже безумцы, готовые усвоить столь пагубную для органди и обтянутых брюк английскую моду вкушать пищу на лоне природы, и даже около римских гробниц, как они говорят. Мне кажется, что это уже слишком, и надеюсь, что не я одна такого мнения. Но дороги есть дороги. Так что пусть идут. Хорошие ходоки идут все вперед и вперед, чтобы узнать, а что там за поворотом, и так обычная прогулка превращается иногда в марш-бросок. Все это было бы очень хорошо, если бы было побольше людей, способных делать ставку на собственное сердце. Люди совсем перестали упражнять этот орган. Но зато твой моряк показался мне с этой точки зрения довольно любопытным гимнастом. Он был в таком восторге от незначительной услуги, которую я оказала его матери, что задал трепку двум разряженным господам, из-за которых тебе пришлось так поспешно уехать. Трепка не прошла даром — они слегли в тот же день. Жаль. Я подумала, что твой моряк слишком скор на расправу, и в весьма туманных выражениях объяснила, что ему следует отправиться в новое плавание. Я напустила такого туману, что он просто обмирал от восторга. У меня дальний прицел.
А теперь поговорим о вещах серьезных. Я боюсь, как бы ты не стал слишком благоразумен. Безумства не исключают ни серьезности, ни задумчивости, ни любви к одиночеству, составляющих прелесть твоего характера. Ты можешь быть серьезным и безрассудным, одно другому не мешает. Ты можешь быть каким угодно и сверх того безрассудным, но надо непременно быть безрассудным, мой мальчик. Ты только посмотри, сколько вокруг нас людей, принимающих себя всерьез, и их становится все больше. Я уже не говорю о том, что они кажутся невыносимо комичными людям моего склада, но они ведут жизнь, чреватую своего рода нравственным запором. Можно сказать, что они одновременно набивают себе брюхо рубцами, от которых слабит,и японской мушмулой, которая крепит.Они дуются, дуются и в конце концов лопаются, и все затыкают носы от дурного запаха. Мне не пришло в голову лучшего сравнения. Впрочем, это мне кажется очень удачным. К нему даже следовало бы добавить три-четыре слова на диалекте, чтобы оно звучало чуть менее пристойно, чем по-пьемонтски. Тебе известно, какое отвращение я питаю ко всему грубому и непристойному, а поэтому поймешь, что я прибегла к такому сравнению лишь для того, чтобы показать тебе, какой опасности подвергаются те, кто слишком принимает себя всерьез в глазах независимо мыслящих людей. Бойся превратиться в такое дурно пахнущее существо. Я хочу, чтобы ты всегда был словно цветущий жасмин для целого королевства, мой мальчик.
А кстати, ты по-прежнему дружен с Господом? Есть ли у тебя возлюбленная? Я каждый день повторяю эти вопросы в моих молитвах. Во всяком случае, кроме меня, тут есть еще одна женщина, которая без ума от тебя. Это Тереза. А ведь, что ни говори, не всякому удается очаровать свою кормилицу. Впрочем, я плачу ей той же монетой. Я, честное слово, просто обожаю ее сына. Скажи это ему, когда он передаст тебе это письмо. Мне нравится его отважная сентиментальность. Я никогда не могла понять, кто он: гладиатор, бесстрашно переступающий порог клетки с баранами, или пастух, безмятежно пасущий стада львов. Но кем бы он ни был, и в том, и в другом случае у него глаза Христофора Колумба. Я счастлива, что вы с ним словно сиамские близнецы. Я поняла это, когда в первый раз увидела вас обоих на руках у Терезы. В ту пору вы были не больше щенков. Все говорили, что она не сможет вас выкормить своей тощей грудью. А вы были прожорливы и бодали ее в грудь, словно два козленка. Никто тогда не знал, что Тереза — волчица. Это знала только я. Если я приближалась, когда вы лежали у ее груди, она ворчала. Я была совершенно спокойна. Я знала, что, не будь у нее молока, она скорее отдала бы вам свою кровь, чем оторвала бы вас от груди. А вы были вылитые Ромул и Рем.
Тереза начинает понемногу свыкаться с мыслью, что Лавиния спит с ее сыном. Когда я сказала, что так и должно быть между мужем и женой, она чуть было не выцарапала мне глаза. Она хотела бы быть всем для своего сына. С ней об этих вещах можно говорить только намеками. В этом отношении Джузеппе — сын своей матери. Отсюда и его глаза Христофора Колумба. Интересно, вы по-прежнему с ним деретесь, как два кобеля? Если вы деретесь на саблях, то береги его. Ты ведь знаешь, что в этом деле ты более ловок. Начальник полиции сказал мне это, как только увидел, что ты саблей, как шпагой, пронзил сердце этого подонка Шварца. (Я была очень горда тобой.) «Вся неприятность в том, — сказал он, — что такой удар узнается по почерку: тут видна и трехсотлетняя традиция, и десять лет практики». А раз так, то нет тебе прощения, если ты убьешь своего молочного брата. Если ты еще не забыл свою излюбленную позицию восьмеркой,которую я называла «тыквой», то ты рискуешь всего лишь тем, что Джузеппе — когда ты предоставишь ему все преимущества — продырявит тебе правое плечо. В конце концов, ты просто обязан предоставить ему такую возможность; не забывай, что он сын волчицы и ему так же нужна пища для его ярости, как тебе твой утренний завтрак. Впрочем, я просто умираю со смеху при мысли о том, что было бы с Джузеппе, если бы он проткнул тебе плечо. Я представляю себе его стенания. Он страдал бы от этого гораздо больше тебя.
Я собираюсь ехать в Бренту. Скажи Лавинии, что мне ее очень не хватает. Только она умела как следует расправить рубашку под моей юбкой для верховой езды. Все прочие возятся по полчаса, вылезают взмокшие, а я все равно сижу в седле, словно на куче гвоздей. Если бы все трое остались дома, мне бы задницу так не жгло. А политические убийства и любовь, как видишь, имеют совершенно непредвиденные последствия. Революции тоже. А в конечном счете все сводится к нерасправленным складкам рубашки под чьими-то ягодицами.
Впрочем, если бы ты не убил барона Шварца, мне не пришлось бы ехать в Бренту. Дома и стены помогают. Я забираю с собой маленького кюре. Он становится все более чопорным. У него новая страсть — духи. Мне это очень на руку. Его никто не подозревает. Они все считают его моим чичисбеем. Можешь мне поверить, что я постаралась утвердить их в этом мнении. Теперь я во всеоружии. Бонетто получил приглашение по всем правилам и приедет в воскресенье. Ему повсюду мерещится твое присутствие. При малейшем шорохе он вскакивает и хватается за портупею. Просто умереть можно со смеху. Ну и повеселюсь же я! Монсеньор Гролло прибудет в понедельник. А министр, у которого всегда такие грязные волосы, будет здесь во вторник. Знаешь, как называет его Карлотта? Ministrone. [16] Это звучит забавно, когда знаешь, что, прежде чем стать «вашим превосходительством», он хлебал грошовую похлебку. Бьондо и Фракассетти приезжают в среду. Я думаю, что без особого труда смогу облапошить обоих в тот же день. А в четверг мы все будем встречать на вокзале Мессера Джован-Мария-Стратигополо: il cavalier greco! Как видишь, тут целый заговор. Против тебя, мой обожаемый. Оцени мою стратегию. Я начну с самого трусливого. Ты знаешь, как унылы эти длинные, бесцветные воскресенья среди каштановых лесов. Бонетто вынужден будет провести целый день со мной и маленьким кюре в этих старых, скрипучих, мрачных стенах. В два часа пополудни у меня начнется мигрень. И вот он наедине с маленьким кюре. Они будут пить кофе в знаменитом круглом кабинете северной башни. Будет неплохо, если подует северный ветер. Наши предки очень предусмотрительно именно с этой стороны навесили скрипучие ставни и установили ржавые флюгера (кто знает, какое влияние оказали всякие раздражающие звуки на политику Сардинии?). Я верю в моего маленького кюре. Ему нет равных в искусстве вливать яд постепенно, капля за каплей, для этого нужна лишь благоприятная обстановка. Я присоединюсь к ним вечером и, клянусь Мадонной, не я буду, если генерал не будет трястись от страха, отходя ко сну. На следующий день мы будем иметь дело с Гролло, но Бонетто будет уже в таком состоянии, что не сможет нам помешать. Я знаю, как следует обращаться с Гролло, если он один, и я справлюсь. Ministrone прибудет, когда эти двое уже сдадут крепость и даже оставят ворота открытыми. Думаю, ты будешь смеяться, представив себе, каково ему будет выдерживать в одиночку огонь моих батарей. Он ведь для меня не противник, как и те двое. Так, не больше, чем отправление текущих дел,как они говорят. Остается il cavalier! Но поле битвы будет уже расчищено, и Господь дарует мне силы. Да, чуть не забыла: будет еще Карлотта. Она прибудет на два часа раньше его.
16
Уменьшительное от слова «министр» (ит.).
Вспоминаешь ли ты хоть иногда о Карлотте? Она часто пылко бросается мне в объятия. Ты знаешь, она очень хорошо сложена. Даже я, женщина и твоя мать, не могу остаться равнодушной, чувствуя, как прижимается ко мне эта крепкая грудь, это полное и гибкое тело. И она безрассудна, я люблю таких. Мне понадобилось все мое красноречие, чтобы заставить ее согласиться с моим образом действий. Она непременно хотела подсыпать им кое-чего в кофе. Я сказала, что тогда нам останется только скитаться по дорогам Франции.
— Почему бы и нет? — ответила она. — Если нам не удастся одержать победу при Бренте, то, быть может, так и придется сделать, Шутки ради.
Твой моряк сегодня отбывает в Геную. Он будет там с письмом послезавтра. Через двенадцать дней они оба будут в Марселе. Точнее, трое, у него есть еще небольшой мешок. Сначала я хотела послать тебе два чека по тысяче франков, выписанных братьями Регаччи из Неаполя на банкирский дом Шарбоннель в Марселе, а он надежнее, чем Родосский колосс. Но в конечном счете я решила, что лучше послать наличными. Посылаю тебе еще сто римских экю. Чеканка на них настолько лучше французской, что их просто приятно держать в руках. Трать их понемногу, они доставят тебе большое удовольствие. А еще ты найдешь 50 байокко [17] и, завернутых в папиросную бумагу. Их посылает тебе Тереза. Уж не знаю, как и на чем она их сэкономила. Если бы я отказалась их у нее взять, она бы просто зарезала меня ночью. Впрочем, она права. За любовь надо платить. И чем сильнее любовь, тем выше плата. Но бывает, что у тех, кто готов отдать все сокровища Голконды, нет ничего, кроме 50 байокко. Ты мой сын, и я знаю, что ты никогда не станешь над ними смеяться.
17
Старинная папская монета.
Моряк не задержится в Марселе, а сразу же отправится в Венецию, ты знаешь зачем. Он передаст письмо и мешочек торговцу кроличьими шкурками. Таким образом, не позже чем через три недели все окажется в руках Джузеппе. И если ты уже будешь там, ты получишь еще и поцелуй, который я запечатлела вот на этом крестике. Он предназначен для ямочки слева на твоей верхней губе. Когда у тебя еще глаза не открывались, ты уже смеялся, если я целовала тебя в эту ямочку».
Анджело благоговейно приложил крестик на бумаге к левому углу рта.