Гусар на крыше
Шрифт:
Послушайте моего совета. Переночуйте-ка вон под тем дубом. Не стесняйтесь, я вам дам одеяло, вы его постелите на сухие листья и так дождетесь рассвета.
— Может быть, это и разумно, — ответил Анджело. — Но я этого не сделаю. Я пойду сейчас. Я справлюсь. Даже если я наткнусь на их фонари, они меня не получат. Просто, — добавил он, пытаясь узнать, что за хохмуотколол Джузеппе (если такое вообще было), — я тоскую по родине. — И добрых десять минут он говорил об Италии.
Феро смотрел все теми же мечтательными глазами, а седая борода придавала ему совершенно невинный вид.
Несмотря на темноту, Анджело без труда нашел кипарис. Обосновавшийся у его подножия булочник готовил в печь следующую порцию теста. Отсюда, в соответствии с новыми указаниями Феро, следовало миновать перекресток дорог и двинуться по склону холма вдоль длинных нависающих друг над другом террас. Задача была ясной: ни в коем случае не спускаться, а идти все время по склону холма до глубокого оврага, спуститься в него, подняться с другой стороны и, описав дугу, обойти ложбину, где находились лазареты. Потом (Анджело в сумерках проследил весь путь, который пальцем указывал ему Феро), перебравшись через скалистые утесы, выйти к холму, поросшему миндальными деревьями, и дальше идти до довольно широкой тропинки (по ней, пожалуй, и телега проедет) посередине холма, которая выведет его прямо к плато, где поселился Джузеппе.
Повсюду зажглись костры. Пламя ближних костров извивалось на ветру и щелкало, словно сабо крестьянок, танцующих на паркете. А дальше, в гуще олив, сосен и дубов, красные отсветы костров казались взмахами гигантских крыльев. То и дело сквозь потрескивание костров доносились голоса людей, которые негромко переговаривались и подзывали друг друга. Даже на самых отдаленных холмах, которые днем казались пустынными, тоже загорелись костры, выхватывая из мрака то силуэты деревьев, то скал. В садах, где размещались лазареты, развешивали на ветках зажженные фонари, чтобы облегчить работу патрулей. Во всех рощах, под всеми кустами и за листвой деревьев сверкали огненные решетки, раскаленные плиты, фосфоресцирующие птицы, напоминавшие огромных пурпурных кур и золотисто-алых петухов. В трепете всех этих костров мерещились то взмахи крыльев, то яростные движения огромного веера, то козлиные прыжки, то удары пик с золотыми наконечниками. Острые языки пламени со всех сторон врывались в ночной мрак, сокрушая его. Небо кипело фиолетовыми, пурпурными, сверкающими, словно уголь, сполохами, заволакивающими его розовой пылью, в которой то тут, то там разверзались ультрамариновые бездны. Отблески костров высвечивали внизу, в опустевшем городе, то шпиль колокольни, то темный провал улицы, то зубцы городских ворот, переплетение крыш, ровную поверхность стены, проем окна, фасад монастыря, кружево карниза, печные трубы на крышах, подобные пням на вспаханном поле. А с другой стороны, примерно в двух лье от города, в лесах, окаймляющих Дюранс, вдоль всего ее русла, словно уголья за решеткой камина, мерцали среди стволов деревьев маленькие огоньки. Во мраке долины, по дорогам, тропинкам и стежкам перемещались светящиеся точки. Это были фонари патрульных и санитаров, факелы похоронной команды. Тимьян, чабер, шалфей, иссоп, сама земля и камни, где горели все эти огни, разогретые пламенем стволы и листья деревьев источали густой запах смолы и мяты. Казалось, что вся земля превратилась в огромную духовку для выпечки хлеба.
Овраг, о котором говорил Феро, казался глубоким, а склоны его — крутыми. Когда Анджело в нерешительности стоял на краю, мимо него проскользнула маленькая черная фигурка, и старый женский голос сказал ему: «Сюда. Тропинка там. Идите за мной».
— Эге, — подумал Анджело, — они, кажется, вербуют даже тени.
Он услышал, как кто-то легко ступает по камням, и пошел следом.
Голос предупредил его:
— Осторожно. — И костлявая рука схватила его за руку.
— Благодарю вас, сударыня, — ответил он, похолодев от ужаса.
Следуя мелкими шажками по очень скользкому склону за ведущей его рукой, он успокаивал себя мыслями о карбонариях. Такие же опасные тропинки вели к «вентам» в Апеннинах.
— Вот мы и спустились, — сказал голос, и рука отпустила его.
Действительно, под ногами была ровная почва, но мрак оставался совершенно непроницаемым. Он не решался сдвинуться с места. В кустах слышались шепот, шаги, шуршание платьев. Он был совершенно не в состоянии трезво рассуждать. Он взял в руку пистолет и резко спросил:
— Кто там? Кто вы? — он почти кричал: — Выходи поодиночке.
Напряженно прислушиваясь, он искал сзади рукой какую-нибудь точку опоры, чтобы суметь дать достойный отпор.
— Нас тут несколько женщин. Мы спускаемся вниз, чтобы помолиться Божьей матери.
«Чего только ни пригрезится в дыму и пламени, — подумал он. — Герои Ариосто. А это просто люди, которые идут помолиться о продлении жизни».
Он без труда нащупал под ногами тропинку и двинулся вслед за тенями, среди которых появились мужчины. Он видел, как они склоняют бородатые лица над искрящимся огнивом, раскуривая свои трубки.
«Я смотрю сквозь увеличительные стекла, — думал Анджело. — И все, что я вижу, увеличено по меньшей мере раз в десять, и, естественно, мне мерещится в десять раз больше, чем нужно. Если ночь окрашена в эти дьявольские цвета, то еще не значит, что я вот — вот увижу бесшумную пантеру и волчицу. И Вергилия, и Lasciate ogni speranza. [12] Это просто отблеск костров; люди развели их, потому что ночь их пугает. Если человек прост, все ему кажется простым. Но я, к сожалению, не прост: во мне два, три, сто человек.
12
«Входящие, оставьте упованья» (urn.). — Перев. М. Лозинского.
Здесь возникают реминисценции из «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321). Промелькнувшие у Жионо образы волчицы и пантеры возникают у Данте в I песни «Ада»: три зверя в диком лесу у входа в Ад являются частью сложной дантевской аллегории и трактуются обычно как воплощение человеческих пороков (чванства, стяжательства и др.). В Лимбе (песнь I, II) Данте принимается в общество поэтов и Учителем его становится Вергилий.
Знаменитая строка «Lasciate ogni speranza» (буквально: «Оставь всякую надежду») — часть изречения, начертанного на вратах Ада в назидание всякому, кто захочет переступить его порог (песнь III).
Я уже не в первый раз пытаюсь стрелять из пушек по воробьям. А в тысяча первый. Со мной это случается каждый день и целый день. Я все время ожидаю худшего и безумствую так, словно это худшее уже наступило. Привыкни наконец к тому, что случаются и вполне обычные вещи. Ты все время настороже. Когда ты соприкасаешься с чем-то или общаешься с кем-то, ты все время теряешь чувство меры. Тебе всюду мерещатся великаны. Первый встречный недоносок, с которым приходится иметь дело, кажется тебе Атлантом. Это гордыня. Правы были те, кто осуждал тебя за твою дуэль с бароном. Хватило бы простого удара кинжалом, и согласись, что это было бы гораздо лучше. Это был всего лишь жалкий шпик, которого надо было тихо и спокойно убрать. Из соображений гигиены. Очистить от него мир. Кому нужны были эти реверансы?
Нет, ты неисправим: смотришь в увеличительное стекло и кричишь в рупор. С какой стати ты сейчас сказал, что нужно было очистить от него мир? Мир! Какое слово! Очистить надо было всего лишь Турин. Турин — это все-таки не мир. Китайцам барон не мешал. Да, собственно, и Турину тоже. Он мешал только нашей маленькой группе патриотов.
Ты никогда не научишься не только действовать, но и говорить как нормальные люди, — продолжил он с искренней грустью. — Вот опять громкие слова, высокие мысли, величественные замыслы. Научишься ты когда-нибудь произносить такие простые слова, как «кофе с молоком» или «тапочки»? А вот теперь еще и слово «патриот»! В конце концов, все мы патриоты! Ты что, больше патриот, чем какой-нибудь каменщик, который готовит свой строительный раствор где-нибудь в предместье Турина или Генуи, даже если он строит всего лишь охотничий домик или лавку цирюльника? Или чем ломбардский пастух, который ради развлечения сбивает палкой желуди, пока его овцы пасутся на пустынных плато? Или, например, шорники с Via del Perseo? [13] Они делают упряжь, которая будет служить благу отчизны лучше и дольше, чем вся твоя суета… И по какому праву толкуешь ты о родине, если тебе неизвестно, что любой пахарь и весь basso continue [14] незаметных жизней служат ей гораздо надежнее, распахивая борозды и выпекая хлеб, чем все карбонарии, вместе взятые, — множество Христофоров Колумбов за лихорадочно шевелящимися кустами. [15] Сидеть надо на своем месте. А ты усаживаешься на выдуманное тобой же. И конечно же, оно должно быть на вершине! Люди немного стоят. Ты с этим согласен? Но ведь ты тоже человек. И ты все еще согласен? Вот в этом все и дело.
13
Виа дель Персео (ит.), одна из самых известных улиц Турина. Сплошной нижний этаж (ит.).
14
Сплошной нижний этаж (ит.).
15
Этот неожиданный образ можно истолковать как стремление предельно лаконично, в одной фразе, обрисовать разные аспекты деятельности карбонариев: с одной стороны, объединяющую их великую идею национального освобождения Италии и создания нового государства (поэтому ассоциативно упомянут Колумб), а с другой стороны — тайную, конспиративную жизнь этого общества.
Ты, конечно, не трус. Даже совсем наоборот. Чтобы объяснить, кто ты, нужно было бы придумать слово, которое по отношению к слову «храбрый» звучало бы так же, как «боязливый» звучит по отношению к «трусу». Пять минут назад ты схватился за пистолет не потому, что тебя напугала ночь или эта костлявая рука, которая вела тебя по склону (ты покрылся гусиной кожей, а это была просто-напросто рука какой — нибудь бабули), а потому, что ты не можешь допустить, что перед тобой самый обыкновенный овраг, самая обыкновенная ночь и совсем обыкновенные люди, которых ты интересуешь не больше, чем прошлогодний снег, и которые просто идут помолиться о продлении жизни».