Гусар на крыше
Шрифт:
— Я полагаю, — небрежно сказал Анджело, — что наш багаж еще не разграбили.
— В этом нет ничего невозможного.
— Дело в том, что я не поскупился бы на пять франков серебром тому, кто возьмет на себя труд вернуть нам наши портпледы.
— И сумки тоже?
— За сумки с кухонной посудой я бы добавил еще три франка.
— Я знал, что вы славный малый, — ответил Дюпюи. — Но у меня есть один порок. Я не могу воровать, это выше моих сил. Присвоить себе наследство — это пожалуйста, а воровать — нет, это не по мне. Что, конечно, не помешает мне стать вашим единственным наследником, если все пойдет обычным порядком. Так что давайте десять франков и подождите меня две минуты, так как, я полагаю, действовать надо быстро.
— У меня есть только восемь франков, — ответил Анджело. — Остальное вы получите вместе с моим наследством, а теперь поторопитесь.
— Я посчитал, — сказал Анджело молодой женщине, как только они остались одни. — Их тут двадцать четыре. У лейтенанта внизу сухая холера, к вечеру его не станет; будем надеяться, что та же участь ждет еще двоих или троих. Эта форма холеры стремительно распространяется, когда люди живут в грязи. А такого грязного взвода я сроду не видал. У них нет других дел, кроме как устраивать ловушки для обывателей, а от них воняет так, будто они уже месяц в походе. Стало быть, сегодня вечером я буду иметь дело с семью или восемью солдатами, включая до смерти напуганных, но не моей саблей, а возможностью внезапной смерти. А потом, взгляните на эти коридоры! Здесь я устрою так, что буду иметь дело одновременно только с двумя.
— Я запрещаю вам сражаться таким образом, — сурово сказала молодая женщина.
Красные пятна на скулах ее узенького личика выдавали душевное смятение, губы дрожали. Она собиралась продолжить, когда рядом раздался вкрадчивый голос:
— С кем же это он собирается сражаться?
Это бесшумными шагами подошла монахиня. Низенькая и кругленькая, с закатанными рукавами на пухлых и красных как кровь руках, она больше походила на экономку, чем на монахиню.
— Он совсем дитя, мать моя, — ответила молодая женщина с коротким поклоном.
Анджело был еще под впечатлением этого внезапно изменившегося лица и этих дрожащих губ.
«Она, оказывается, очень хороша», — думал он, а ее пылающее лицо все еще стояло у него перед глазами.
Вернулся Дюпюи с их вещами. Похоже, к ним никто не прикасался.
Анджело увлек толстого сержанта в амбразуру окна.
— Вот десять франков, — сказал он, — и я вам дам еще кое-что, гораздо более ценное, чем деньги. Офицер, который арестовал нас в долине, сейчас уже мертв. И я знаю отчего. Ты ведь не дурак, и понимаешь, что штатские тоже иногда кое-что соображают. Так вот, он умер от очень страшной холеры, которую называют «сухая холера»; она как кегельный шар, ее не остановишь. У меня есть лекарство. Можешь не верить мне на слово. Подожди, пока вернется патруль. Если я не ошибаюсь, то там уже не он один сыграл в ящик. А тогда снова приходи ко мне, я дам тебе мое лекарство.
Анджело мысленно говорил себе: «Не может быть, чтобы солдат, кавалерист, которого наделили некоторой властью и который только что с таким наслаждением командовал нами на просторе, не боялся умереть в четырех стенах, да еще таких высоких. Я ему говорил «ты». Это лучший способ заставить его задуматься».
Он был доволен, что ему удалось расшевелить этого апоплексического увальня, этого кавалерийского чинушу и даже отбить у него охоту зубоскалить.
Анджело уже стало казаться, что тюрьма эта даже очень недурна и что в ней можно по-царски устроиться, когда он заметил, что монахиня с завистливым блеском в глазах щупает край кашемировой шали, которую молодая женщина повязала вокруг шеи. Его настолько покоробила эта бесцеремонность, эта нескрываемая жадность, что он без грубости, но решительно сбросил руку судомойки.
— Нечего хорохориться, — сказала ему эта крестьянка, посвятившая себя Богу, — мы ведь тут всяких повидали, так что давайте лучше поговорим начистоту. Я видела, как вы опускали руку в карман; придется повторить. Наша маленькая община согласилась на это испытание. Но ведь не ради ваших прекрасных глаз. Здесь за жилье и за еду платят наличными, и вперед. Пути Господни неисповедимы. Все мы смертны, а нынче многие помирают. Мы же не можем себе позволить на свои деньги покупать вам еду. У нас ведь есть наши бедняки.Для начала ваша доля — шесть франков, и будет лучше, если вы дадите мне их немедленно, тогда вы сможете получить похлебку в полдень.
А еще вы оба напишете мне бумагу, так чтобы в случае вашей смерти мы могли по своему разумению распорядиться вашим имуществом. Ведь ваши законные наследники могут предъявить претензии, и тогда нам придется сжечь все принадлежащие вам вещи.
К счастью, эта речь донельзя позабавила Анджело. У него хватило благоразумия изобразить большую растерянность и даже некоторый испуг. Он заплатил с рассчитанной щедростью.
Монахиня повела их в конец коридора, открыла решетку, провела через гулкую темную комнату, потом через другие, куда свет проникал сквозь узкие окна. Все здесь казалось предназначенным для умерщвления плоти и для молитв. На совершенно голой стене был распят деревянный Христос. В темных углах стояли высокие стулья с прямыми спинками и скамьи. А в довершение всего везде царил ледяной холод и запах источенного червями дерева, как во всех горных монастырях.
Пока карантины были делом коммун и ими занимались местные жители, которым нужно было какое — нибудь дело, чтобы не совсем потерять голову, для них использовали сараи и риги. Их устраивали даже в полях, под деревьями. И люди бежали оттуда, пуская в ход кто силу, кто подкуп. А сторожа, прогуливаясь со старыми охотничьими ружьями, наживались.
Тогда решили, что холеру надо запереть и законопатить все щели. Патрулей из горожан, ремесленников и крестьян было недостаточно для охраны дорог. Путешественники все чаще прорывались через заставы с пистолетами в руках. Когда правительство решилось заняться этой проблемой, оно обратилось за помощью к префектам и находящимся в их распоряжении гарнизонам. Среди всеобщего смятения у солдат был мундир и явная потребность стрелять из ружей и размахивать саблями. Им сказали, что нужно послужить обществу, и это, конечно, вряд ли могло вызвать особый энтузиазм, но скакать по дорогам было гораздо веселее, чем сидеть в казарме, где смерть хозяйничала не хуже, чем в городе. Свежий воздух обычно считается лекарством от всех хворей, а движение отвлекает от мрачных мыслей. Останавливать людей на дорогах, двадцать на одного, чувствовать, что тебя боятся, в то время как сам обмираешь от страха, — в этом было что-то утешительное.
В маленьких городах задержанных на дорогах людей стали размещать в больницах и лазаретах. В других местах для этого использовали церковно-приходские школы для мальчиков, хозяйственные постройки монастырей, внутренние крытые дворы семинарий, иногда даже церкви. Карантин Вомеля был устроен в принадлежавшем некогда ордену тамплиеров замке, который барон Шарль-Альберт-Бон де Вомель в начале века оставил в наследство общине женского монастыря. Их тут было одиннадцать простых женщин с окрестных ферм, поменявших суету у кастрюль и муки ежегодного деторождения на служение другому господину, который не носил бархатных штанов и все семь дней в неделю оставлял их в покое.
Пройдя сквозь двадцать маленьких круглых дверей, проделанных в толще стен, они очутились под высокими, теряющимися во мраке сводами; потом, по крутой лестнице без перил, со стертыми ступенями, проделанными в каменной глыбе наподобие зубьев пилы, они поднялись на круговые галереи, вдоль которых под самым потолком гнездились кельи, а сквозь ажурные балюстрады пробивались пыльные лучи желтого света. Наконец монахиня открыла решетку, впустила Анджело и его спутницу и закрыла ее за ними.
Они очутились на лестничной площадке, где вполне уместилась бы небольшая шхуна с распущенными парусами.