Гусар на крыше
Шрифт:
— Вот это ваши владения, — сказала из-за решетки жирная монахиня, прежде чем удалиться.
— Достаточно было бы, — сказал Анджело, — сорвать с нее чепец, оттаскать за волосы и отхлестать как следует по обеим щекам, а главное, забрать у нее связку ключей, чтобы она тотчас превратилась в покорную деревенскую прислугу, которая на все будет почтительно отвечать: «Да, сударыня, да, сударь», — и, может быть, будет даже служить верой-правдой. Но тогда она стала бы всего бояться и теперь бы тряслась при одной мысли о холере. Я бы также не хотел, чтобы вы считали солдат непреодолимым препятствием. С ними справится всякий, кто знает, с какого конца зарядить ружье.
— Будьте спокойны, я видела, как вы оценивали ширину дверей, считали шаги, выбирали ориентиры. Трудно было найти для вас лучший карантин. Вы просто обязаны отсюда удрать.
— Конечно, — ответил Анджело. — Руки у нас теперь развязаны, и я не намерен терять время. Я знаю, что мы здесь увидим, а в аду не церемонятся. Мне теперь незачем беспокоиться о других.
Пока они прятали в темном углу свое имущество, Анджело произнес несколько горьких слов о «маленьком французе» и его безнадежных попытках спасать умирающих.
— У меня одна цель — вытащить вас отсюда. Как вам удобнее всего нести ваши пистолеты?
— Лучше всего, когда они у меня в руках.
— Так вы быстро устанете, а потом, ведь надо еще иметь, чем их заряжать. Мои пистолеты у меня в карманах, но нам еще нужен мешок, куда мы положим коробки с порохом, пули, патроны, ваш чай и кастрюлю, немного сахара. Неизвестно, удастся ли нам снова завладеть нашими лошадьми. На всякий случай, когда все будет готово к бегству, я выброшу остальной багаж в окно, и, если у нас будет время, мы заберем его. Но в этом огромном здании расставаться с оружием нельзя. В нем наше спасение!
Из седельных сумок он сделал что-то вроде рюкзака и без труда водрузил его себе на спину, взял свою маленькую саблю, и они начали подниматься по лестнице, которая, казалось, вела к какому-то яркому источнику света.
Судя по размерам и форме помещения, в котором они находились, оно, очевидно, было расположено внутри той квадратной башни, которую они видели с дороги.
Длинные лестничные пролеты с низкими ступенями медленно поднимались вверх, делая крутые повороты. На втором этаже, хотя его вряд ли можно было считать вторым, находилось нечто вроде площадки с двумя низкими дверями по обоим концам. И та, и другая были заперты на замок. Выше проникавшие сквозь бойницы солнечные лучи пересекались и, отражаясь от стен, заливали все ярким светом. Дикие голуби, свившие себе гнезда под крышей башни, вдруг все одновременно вспорхнули и принялись летать с оглушительным шумом.
Наверху тотчас открылась дверь, и три головы склонились над балюстрадой. Среди них мелькнула голова очень черного и, кажется, бородатого мужчины.
Все монахини Вомеля были родом из крестьян, а потому умели хозяйничать и в птичнике, и в крольчатнике, они не забывали запирать двери, чтобы живность не разбегалась. Они разместили карантин в той части замка, которая изначально должна была служить последним бастионом. Под сводами большой квадратной башни находилась просторная комната, занимавшая всю ее площадь. Потолок ее образовывали огромные балки, поддерживавшие плиты сторожевой террасы. Свет проникал сюда через пятьдесят отверстий, образованных зубцами башни, перекрытыми на итальянский манер и кое-как застекленными.
В общем, это было идеальное место, чтобы мариновать подозрительных граждан на свежем воздухе и на солнце. А кроме того, отсюда открывался великолепный вид на зеленоватые глыбы суровых гор, прорезанных тут и там уходящими вверх тропами. В этом неприветливом краю в любую погоду и в любое время года хозяйничал холодный ветер, заставляя непрестанно дребезжать стекла, разметая соломенные подстилки, которыми был устлан пол, грозным прибоем ударяясь в стены.
Приходилось закрывать плащами четыре деревянные бочки с питьевой водой, чтобы в них не попадала пыль. Точно так же при помощи лошадиных попон, шалей, старых юбок и прочей женской одежды постарались отгородить уголок, где стояли ведра, служившие отхожим местом. В одной из бойниц, прямо на плитах, разводили огонь, чтобы те, у кого еще были кое-какие припасы (чай, кофе, шоколад), могли приготовить себе еду. И если костер забывали залить (а заливали его обычно мочой, так как питьевую воду приносили только раз в день), то ветер поднимал тучи золы и разносил ее по комнате.
Заболевали там очень часто.
— Вот видите, — говорили монахини, — как хорошо, что вас задержали. В окрестностях есть деревни, где еще ни один человек не умер. А вы бы могли их заразить.
Это было заведомой ложью, так как окрестные деревни давно уже были опустошены так же, как и все прочие. Только люди умирали там в лучших условиях; иногда к их услугам были врачи и лекарства и, уж во всяком случае, собственные постели с пологом, который избавлял их от лишних страданий, причиняемых ярким светом, мучительным для больных холерой.
Умерло уже больше двадцати больных. Приходилось принимать жесткие меры, чтобы справляться с оставшимися в живых, особенно с родственниками умерших. В отличие от того, что происходило на свободе, смерть вызывала здесь взрывы, вероятно, подлинного, но очень шумного горя. Когда несчастье настигает человека дома, в семейном кругу, у него есть возможность и даже право оставаться самим собой и, оплакав ушедшего, подумать о собственном спасении. Здесь же горе обрушивалось на человека среди бела дня, на глазах у всех, и люди отступали, сбивались в кучу в противоположном углу комнаты, как овцы, увидевшие в овчарне волка. Эти мощные стены, эта крепко запертая решетка внизу (а еще эти солдаты на лошадях — такие красные) отнимали последнюю надежду схитрить, как это можно было бы на воле и как это всегда бывает там, где смерть устраивается надолго. Люди не просто теряли близких. Они читали таинственное и грозное напоминание: Mane, Thekel, Fares [19] и кричали от ужаса безысходности. Но в то же время в этом было нечто театральное: участие в ритуальном действе позволяет забыть о собственной бренности. Люди оплакивали самих себя и не могли остановиться. Через пять минут равнодушных уже не оставалось, вопли неслись со всех сторон.
19
«Исчислено, взвешено, разделено».
Изречение употребляется как таинственное и грозное напоминание о чьем-либо роковом конце. Источник выражения — библейский рассказ (кн. Даниила, V) о таинственных словах, появившихся на стене чертога, в котором, утопая в роскоши, пребывал вавилонский царь Валтасар; пророческая надпись предвещала близкую гибель Валтасара и раздел его царства. Смысл таинственных слов разгадал Даниил.
— Что у вас там творится? — кричали солдаты.
— С ними никакого сладу нету, — отвечали монахини, гордясь тем, что они-то не умерли.
Действительно, судьба до сих пор была к ним милостива. К мертвым они относились равнодушно и небрежно. Поднимались солдаты с носилками. Они были очень добры, утешали, ласково похлопывали по плечу женщин, шутили. Но губы у них под усами белели от страха. С трупами они управлялись неловко. Движения были напряженными, они предпочитали брать умерших за ноги, а не за голову и чертыхались, когда (а это происходило почти каждый раз) сведенные от боли мышцы расслаблялись и тело вздрагивало в их руках, в последний раз извергая и сверху, и снизу эти зловонные белые соки, похожие на свернувшееся молоко.
Первое время оставшуюся после умершего соломенную подстилку пытались сжигать. Но пропитанная испражнениями солома, сжигавшаяся в одной из бойниц галереи, заполняла густым, невыносимо зловонным дымом все карантинное помещение, так что не спасали ни его размеры, ни хорошая вентиляция; дым отравлял всю башню, заполнял лестницы и даже коридоры, добирался до комнат монахинь и даже до солдат. В конце концов солому стали просто сгребать в угол, где она и высыхала. Совместная жизнь в заточении породила легенды, позволявшие жить в этих условиях и, поскольку ничего другого не оставалось, даже смиряться с ними. И они были не глупее всех прочих. В частности, здесь считалось, что холера незаразна. «Если бы она была заразна, — говорили они, — мы бы все уже давно умерли. А мы-то живехоньки». (Некоторые даже добавляли: «Да еще как!») А раз так, заразной она не была. Значит, не нужно сжигать солому, от которой идет такой удушливый и тошнотворный дым. И что еще важнее — не надо в карантине устраивать еще один карантин для лиц, ухаживавших за умершим или бывших с ним в контакте. Когда кто-то заболевал и корчился в предсмертных муках, остальные удалялись в другой конец залы: зрелище было не из приятных, но отойти в сторону можно было не из-за трусости или малодушия (в чем невозможно признаться в приличном обществе), но, напротив, из скромности и благовоспитанности (столь милой заурядным людям), на которых это приличное общество и держится.