Гусариум (сборник)
Шрифт:
– Бушуев, коли что – дай знак! – донесся голос Никольского. Я небрежно обернулся. Никольский махал рукой, указывая на фальконет, что стоял на носу второй бахтинской лодки. Мысль его была понятна – канониры сейчас нацелят фальконет на несущее меня чудище, и малейшее мое движение будет ими истолковано как сигнал опасности, мне грозящей. Я помотал головой. Проклятый французский матерьялизм проник и во флот – ну, скажите, милостивые государи, что значит свинцовое ядро величиной с крупное яблоко для нечистой силы? А мои моряки были уверены,
Несущая меня ладонь уткнулась в берег, и я понял – надо сходить.
– Благодарю тебя, кто бы ты ни был, – сказал я чудищу, остававшемуся всё это время под водой. – Я человек сухопутный и неохотно пускаюсь в плавание. Мне было очень неприятно знать, что я невольно вторгся во владения твои. Однако можешь ли ты ответить на один вопрос?
– Могу, – булькнуло из воды.
Я собрался с духом. Всё мое мужество потребовалось для следующих слов:
– Тогда выйди, покажись, иначе получается уж больно неучтиво – я беседую с тобой, не видя тебя. А быть неучтивым – для черного гусара хуже смерти.
– Гусар? – переспросил подводный житель.
– Черные гусары – славнейшая и прекраснейшая часть армии российской! – с пылом отвечал я. – Гусары передвигаются исключительно по суше и не претендуют ни на чьи реки и озера. То, что я оказался на канонерской лодке, – итог нелепого спора, в который я ввязался из-за присущего всем гусарам азарта. И я безмерно счастлив ощущать под ногами твердую землю.
Если бы собеседник мой заглянул в тот миг в мою душу – быть бы мне изруганным, коли не утопленным. Никакого счастья в том, чтобы оказаться ночью, в полной темноте, в незнакомой местности, да еще и пешим, без коня, нет и быть не может.
– А когда выйду – не испугаешься?
– Черные гусары никогда не пугаются! – гордо ответствовал я. И оперся на саблю, всем видом явив воплощенную отвагу.
Из воды выставилась голова. К счастью, я не мог разобрать ее черты, потому что фонарь остался на «Бешеном корыте», а оно стояло в доброй полусотне саженей от меня. Я бы сравнил то, что вылезло мне навстречу, с перевернутым вверх дном полковым котлом для каши.
– Довольно ли с тебя? – спросил подводный житель.
– Коли воздух земной для тебя не тяжек – выходи весь, – предложил я.
Тут вода вокруг перевернутого котла заколыхалась и вспыхнула мириадами серебряных блестков. Белесый ореол окружил страшную голову, толстые уста ее улыбались, что было отрадно, однако при этом обнажались острые зубы, в мой перст длиной, коими пасть, сдается, была утыкана в несколько рядов. В целом явившаяся мне рожа сильно бы смахивала на блестящую от мокрой слизи рыбью голову с сомиными усами, кабы не нашлепка сверху, то ли волосяная, то ли из водорослей. Из нашлепки торчали вперед рога наподобие козьих.
– Не боязно ли? – осведомилась страшная рожа.
– Я гусар! – гордо ответствовал я. – Выходи уж весь! Потолкуем! Скучно тебе, поди, на
– До сей поры, кому бы я ни показался, все орут, вопят, удирают стремглав. Ты первый, кто со мной разумно разговаривает. Выйду, так и быть. Да и сокращусь-ка я ради тебя…
Голова прямо на глазах стала уменьшаться в размерах, одновременно явились на свет плечи, узковатые для столь грозной башки, вышла из воды и покрытая чешуею грудь. Когда подводный житель уж стоял на мелководье, я заметил, что чресла его увиты тряпицей, и порадовался – ишь ведь, и под водой приличия соблюдают!
– Садись-ка, в ногах правды нет, – предложил я и сам уселся на берегу, моля Бога, чтобы не отсыреть. Колено мое страсть как этого не любило.
Чудище, бывшее теперь ростом с правофлангового гренадера, уселось напротив, причем ноги его, или же лапы, как кому угодно, остались мокнуть на мелководье.
– Дивно, – сказал подводный житель. – Ну-ка, рассказывай новости. А я хоть пойму, из-за чего в Двине столько шума.
Я рассказал о войне нашей с Францией, о беспредельной наглости Бонапартовой, об осаде Риги, о флотилии фон Моллера, а о продвижении французского войска к Москве умолчал, чтобы не внести в рыбью голову лишней неразберихи.
Подводный житель делал остроумные примечания, очень меня повеселившие.
– Ну вот, я тебе обо всем поведал, а теперь ты мне расскажи, отчего не пускаешь в свою протоку лодочников, – попросил я. – Так ли уж они тебе мешают?
– Протока – моя, мы ее нарочно себе устроили, – сказал мой чешуйчатый собеседник. – Уж полвека тому собрались да и пошли новое русло Курляндской Ае прорывать, чтобы старица нашей осталась на вечные времена. Сам посуди – чем глубже на дно, тем гуще ил! С каждым годом всё больше кораблей и лодок на реках, и поверху плавают – воду мутят, и всякую дрянь к нам роняют. Жить и в Курляндской Ае стало тягостно, о Двине уж молчу. Собрались мы и решили устроить себе тихое местечко да никого сюда не пускать. Есть на берегу несколько рыбаков, ну да тех мы знаем. А коли кто из Двины заплывет – того гоним.
– Стало быть, вся старица твоя? – уточнил я. – А вот коли бы кто хотел купить у тебя сажень или полторы этой старицы, что бы ты ответил?
Подводный житель задумался.
– Ну, сажень-то я, пожалуй, продал бы. Только сажень воды, а что в ней – то нет…
– То бишь рыбу бы к себе отогнал?
– Да рыбу-то оставил бы – на что покупать сажень воды, как не для рыбалки? А вот прочих бы, больших и малых, оттудова спровадил.
Тут лишь до меня дошло, что в старице собралась нечисть разнообразная, а этот господин с рыбьей рожей – начальник над всеми.