Гусариум (сборник)
Шрифт:
– И вытягивают за веревку дохлую кошку, а рыба к ней присосалась и…
– Это какая ж рыба присосалась?! – уже чуя неладное, завопил я.
– Минога – какая ж еще…
Я пришлепнул рукой рот и кинулся на двор, ибо всё существо мое возмутилось от Васькиного сообщения и желудок взбунтовался почище Емельки Пугачева.
– Говорил же я, барин, ни к чему вам это! – кричал Васька, поспешая за мной. – Вот не знали бы – и ели бы дальше жареных миножек со всяким удовольствием! А теперь любимое кушанье позабыть придется!..
Когда
Перевозчики, платившие за кошек рыбой для моего стола (выданные на нее Минной деньги мой бывший денщик успешно пропивал), рассказали Ваське, что здешние реки имеют отвратительную привычку метаться, как очумелые, и прорывать себе новые выходы к морю, не спросясь местных жителей. Курляндская Ая раньше, полвека назад, впадала в Двину неподалеку от места, где сама Двина впадала в залив. Но ее русло шло параллельно береговой линии, расстояние между руслом и берегом в иных местах было невелико – около версты, и во время половодья речка прорвалась к заливу там, где ей это показалось удобнее. Новое устье явилось верстах в восьми от прежнего, и образовался остров. Ая не унималась, еще и этот остров поделила чуть не пополам, но потом притихла. Протока между Аей и Двиной, почти лишенная течения, стала зарастать – и, казалось, будет раем для рыболовов, но не тут-то было!
– Ловить треклятую миногу, – преданно глядя мне в глаза, рассказывал Васька, – начинают с Успенского поста. Нам-то рыбу есть нельзя, а они тут жрут за милую душу. Кончается же лов на Масленицу. Ну, они-то не в календарь смотрят, а мокрым пальцем ветер ловят. Лучше всего эта тварь клюет, когда ветер меняется с теплого на холодный. Осень – самое миножье время. И, когда прежнее русло стало лишь протокой, здешние лодочники сообразили – вот где можно без помех ставить мережи и бочки с дох… молчу, барин, молчу!
– Да уж говори, сделай милость, – позволил я.
– И спервоначалу, сказывали, ловля шла хорошо. А потом в старице этой кто-то на дне поселился и стал лодочников гонять. То лодку за нос приподнимет и шлепнет, то водой окатит, то на берег выпихнет, а в воду более не пускает – и ковыряйся там… А то еще пугать вздумает – рычит и крякает!
– Ты своим сподвижникам скажи, чтобы на рыбалку поменьше водки брали, – посоветовал я. – И коли там, в старице, завелась нечистая сила, то в чем смысл твоего с лодочниками контракта о поставке дохлых кошек?
– Так нечистая сила в сотне саженей от места, где протока начинается, сидит. Есть где ловить. Только вот забираться в протоку и днем опасно, а лодки-то ночью пойдут.
– Как тебе уже, поди, известно, первым пойдет «Бешеное корыто», а там экипаж трезвый и отчаянный. С ним никакой нечистой силе не сладить. И одно дело – выпихнуть на берег лодчонку, а другое – канонерскую лодку в десять сажен длиной, в которой сидит семьдесят человек экипажа. Так что оставь свое беспокойство и займись делом, – велел я. – Самому-то не стыдно, что полы в доме не метены, не мыты?
– Как не беспокоиться, коли там, на дне, чудища сидят? И лапы у них – во!
Васька развел ладони на расстояние аршина.
– Ты сам, что ли, видел те лапы?
– Я – нет, а лодочника Янки дед видал – такая лапища ему на борт лодки легла и потрясла этак со вразумлением: не ходи, мол, где не велено!
– И какова ж она была?
– Известное дело – зеленая и в чешуе! А чешуя – с пятак!
– Будет тебе врать-то. Вон слыхал, как митавский купчина струги с медью в Ригу привел? И прошел он той протокой, и никакие зеленые лапы его не хватали.
Васька насупился. Очень уж ему хотелось доказать свою правоту. Но я был до того зол на него из-за проклятых миног, что стал бы возражать, даже коли бы услышал от него таблицу умножения.
Прислуживая мне за столом, он угрюмо и даже злобно молчал. А потом, когда я собрался обратно в порт, потащился за мной – якобы я там не обойдусь без его услуг! В порту же он как сквозь землю провалился, и когда действительно мне понадобился, его искали у всех лодок. Видели его толковавшим с перевозчиками, а куда он после того подевался – одному богу ведомо.
Я понял так, что он сговаривается с ними о новых поставках дохлых кошек взамен на живое подводное чудище, и махнул рукой – рано или поздно объявится.
Нашлась моя пропажа вечером.
Васька привел ко мне того самого митавского купчину Данилу Калинина, что, рискуя жизнью, вывез из города на стругах бог весть сколько пудов медной монеты.
– Звали меня, сударь? – любезно осведомился купец. Был он еще молод, румян, красив той сытой красой, от которой сердечко заходится у девок из предместий, небогатых мещаночек.
– Василий, ты что это затеял? – грозно спросил я свою персональную холеру и чуму в образе человеческом.
– Так сами ж, барин, хотели допросить господина Калинина о нечистой силе, что в старице сидит! Перевозчикам вы не верите – так хоть уважаемому человеку поверьте!
– Ты меня, милейший, прости, – обратился я к купцу. – Дуралей мой не так меня понял. Здешние лодочники сочиняют, будто в протоке на дне кто-то поселился, а ты сам той протокой струги вел и, судя по тому, что благополучно до Риги добрался, никого не повстречал.
– А я не протокой шел, – несколько смутившись, отвечал Калинин. – В протоку-то я как раз зайти и не смог.
– Как не смог? Тебя ж флотилия на выходе из той протоки подобрала! – воскликнул я.
– Не смог, да и всё тут. Пришлось выходить из речного устья в море и вдоль берега к Усть-Двинску брести, а там уж в Двину поворачивать. Вот и вышло, что меня уже чуть не у Мангальского острова лодки нагнали. Они-то ходко шли, у них вёсел по двадцать пар! А мы-то с парусом намучились…
– А что я вам, барин, сказывал? – встрял мой Васька. – Не смог он войти в протоку! А потому, что в старице нечистая сила завелась!