Гусарские восьмидесятые
Шрифт:
Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.
Потом на Станцию ломанулся. Нажрался отважно там кукурузным контрабандным виски — до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.
Поезду то что, постоял на Станции минут двадцать, попыхтел недовольно, да и умчал нового пассажира куда-то — в безумную даль.
Прошло, без малого — три года. На берегу Океана стоял молодой католический священник — отец Джон, и думал — о всяких разных разностях.
Обычно, если Вы находитесь на берегу моря — например, на пляже
Но так бывает далеко не везде и не всегда.
Например, на набережной городка карибского Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете — между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море, (а может уже небо?), точно небо, (а может еще море?), море…
И никаких фокусов — просто море и небо совершенно одинакового ярко бирюзового цвета — линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто Единое, Неразделимое и Неразгаданное….
Ничего прекрасней на белом свете нет.
И если Вы еще не наблюдали этого чуда, то Вы — счастливчик, у Вас впереди первое, ни с чем несравнимое свидание с ним.
Ну а тот, кто уже стал свидетелем сего Непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…
Сан-Анхелино, наконец, проснулся.
Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем улицам — кто-то по делам, но большинство просто так — ради променада, пока не наступил полуденный зной, а, следовательно, и сиеста — четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в тени.
В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз "Кьянти", оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.
Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко, выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.
Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.
И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам — линию горизонта.
Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.
Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.
Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя, в этих краях — всё немного странно.
Жених, шкаф квадратный — в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.
Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.
Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:
— Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён — пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!
В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:
— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!
К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.
А девушка, тем временем, продолжает:
— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому — я отменяю эту свадьбу!
Вуаль отлетает в сторону — озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы
Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.
Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга — имеется в виду — "верхние — о — нижние".
Через секунду-другую раздался негромкий смех:
— Лузеру — саечка!
Занавес, господа мои, занавес.
Вот такой вот текст был.
Ну и что делать теперь прикажите?
А за окошком уже сереет — утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.
Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу — по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся — рация там, или лекарства какие.
Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка — в парнике, с дынями своими тетёшкается.
Рассказал ему всё, тетрадь показал.
Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился — почерк знакомый, видно, опознал.
Что тут началось — словами не передать.
Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:
— А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет — весь посёлок взорву, так его растак!
А ещё поп называется, морда наглая, — ругаться мы и сами горазды, тоже мне.
А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал — да и женился на девушке той.