Гусарские восьмидесятые
Шрифт:
Он читал, говорил, рассказывал — чётко и размеренно, как автомат.
Пять минут, десять, двадцать, тридцать. О чём?
О былой любви, ушедшей навсегда, об удачах, обернувшихся позором, о несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся обманом.
В старинном гулком зале звучал только Его голос, все остальные звуки умерли.
Члены Комиссии замерли в каких-то нелепых позах, внимая, словно во сне безграничной юношеской тоске, и чему-то ещё — страшному и жёлтому, тому, что не поддаётся объяснению словами человеческого языка.
Но вот он замолчал.
Нет, не потому, что стихотворение закончилось.
У этого стихотворения не было ни конца, ни начала.
Он мог бы ещё говорить час, сутки, год, век.
Просто — уже нельзя было ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.
Его голос затих, а тишина осталась. Она ещё звенела и жила секунд тридцать — сорок.
Потом послышались громкие протяжные всхлипы. Это молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов, рыдала, словно годовалый ребёнок, роняя крупные — как искусственные японские жемчужины, слёзы.
— Извините, но Она, что же… — умерла? — Чуть слышно спросил Седой Метр.
— Нет, Она жива. Просто, неделю назад вышла замуж. Не за меня. — Ответ был безразличен и холоден, как тысячелетние льды Антарктиды, спящие на глубине трёх, а то и четырёх километров.
— Извините меня господа! — Он резко развернулся, и на негнущихся ногах, неуклюже, словно загребая невидимый снег, пошёл к выходу.
Чёрные ступени, занозистые перила. Тяжёлая неподдающаяся дверь.
Серая улица. Слякоть, желтые тусклые фонари. Ветер гонит по улице бумажный мусор.
Седой Метр догнал Его только у автобусной остановки.
Схватил за рукав куртки, развернул, положил ладони рук на тёплые юношеские плечи.
— Мальчик, что же ты? Ведь всё ещё впереди. А экзамены… Да что там! Ты принят. Принят в мою Мастерскую! Станешь великим Артистом. Призы, премии, удача, слава.
Она узнает, и вернётся к тебе. Или, Бог с ней, что уж там. Другие будут.
— Спасибо, Метр, — Безучастно и равнодушно Он смотрел на белые перистые облака, целеустремленно плывущие куда-то на юг, — Я уже всё решил. Долг мечте заплачен. На этом — всё. Я улетаю — самолёт на Карибы уже вечером.
Зелёное море, мартышки, попугаи… Буду там пиратствовать понемногу, или клады старинные искать, или ещё что-нибудь там.
А потом на белом-белом песке заброшенного пляжа встречу смуглую мулатку, хрупкую и беззащитную.
Полюблю её. А она полюбит меня.
И родится у нас дочь — крохотная и озорная, обязательно — со светлыми кудряшками.
И я назову её — как звали Ту.
И буду любить. И все пылинки сдувать. И если кто-нибудь подойдёт к моей девочке близко… — Его глаза, ранее безучастные и равнодушные, вдруг стали настолько безумными и страшными, что Седой Метр отшатнулся в сторону.
— Прощайте, Метр. Не поминайте лихом. И вот Вам на память, — юноша протянул несколько мятых листков бумаги, исписанных неровным почерком.
Подошёл автобус, забрал нового пассажира, и умчался куда то — в безумную даль.
Метр осторожно расправил бумажные листки, и, с трудом разбирая неразборчивые каракули, прочёл:
Эта история произошла лет сто назад, а, может и все сто пятьдесят.
Карибия тогда только-только обрела независимость.
Сан-Анхелино назывался тогда как-то по другому и был то ли большой деревушкой, то ли маленьким посёлком, дававшей приют разным тёмным личностям и авантюристам всех мастей — пиратам, золотоискателям, охотникам за старинными кладами, преступниками, скрывающимися от правосудия стран Большого Мира….
Белые, вест индийские негры, метисы, мулаты, дикие индейцы, всякие — в буро-малиновую крапинку…..
Та ещё публика, живущая весело и беспутно…..
А какое настоящее беспутство может, собственно говоря, быть, если женщин в деревушке практически и не было — так, несколько индианок, да толстая старая афроамериканка донья Розита, владелица трактира "La Golondrina blanko".
И вот, представьте себе, в католической Миссии, что располагалась рядышком с этим посёлком авантюристов, появляется девушка-американка необыкновенной красоты — высокая, стройная, молоденькая.
Ухаживает в Миссии за больными, детишек индейских английскому языку обучает и в посёлке появляется только по крайней необходимости — в галантерейной лавке ниток-иголок купить, да на почту наведаться.
Звали её — Анхелина Томпсон, и была она такая хрупкая, грустная и печальная, что глядя на неё даже у бродячих собак на глазах наворачивались слёзы.
Говорят, что её жених трагически погиб где-то, вот она от тоски и уехала служить Господу в далёкую Миссию.
Но разве это могло остановить местных головорезов, истосковавшихся по женскому обществу? Стали они все оказывать мисс Томпсон различные знаки внимания — цветы разные тропические охапками дарить, самородки золотые через посыльных мальчишек-индейцев предлагать.
Только не принимала она никаких подарков, да и вообще ни с кем из местных кавалеров даже парой слов не перебросилась — идёт себе, глаза долу опустив, на вопросы и приветствия не отвечает.
Лопнуло тогда у бродяг терпение. И однажды под вечер дружной толпой человек в сто пожаловали они к недотроге в гости.
Жила мисс Анхелина в глинобитной хижине рядом с Миссией и выращивала на крохотной клумбе жёлтые розы — неизвестные тогда в Карибии, видимо с собой из Штатов черенки привезла.
Вернее, роза была всего одна — остальные не прижились.
И выдвинули тогда пришедшие бандерлоги девушке недвусмысленный ультиматум — мол, либо она сама незамедлительно выберет своего избранника, либо всё решит честный жребий.