Гусман де Альфараче. Часть вторая
Шрифт:
Иной человек, солгав и желая чем-нибудь подкрепить свою ложь, ссылается на разные неодушевленные предметы (как-то: ручей, озеро, утес, дерево, былинку или даже металл), призывая их в свидетели своей правдивости. Такого рода клятв дано немало; люди лгут, а кивают на природу.
Я же, напротив, сам ничего выдумывать не намерен, а только повторю здесь чужие выдумки; не берусь утверждать, что все это пустые бредни: на вид-то оно так, а на деле может оказаться правдой; пусть же отвечает за свои слова Аполлоний Тианский: [119] ведь это он рассказывает, будто видел своими глазами чудесный камень по названию пантаура, что значит «царь камней»; под действием солнечных лучей камень этот якобы перенимает свойства
119
Аполлоний Тианский (I в. н. э.) — греческий философ неопифагорийской школы, много странствовавший по Европе и Азии. Древние считали его пророком и чудотворцем.
Как не сравнить богатство с волшебной пантаурой? Оно способно заменить все, что дает смертным природа; оно притягивает к себе все сущее, оберегает владеющего им человека от любой отравы; оно все может, все умеет; это грозное чудовище, которое побеждает любого врага, сокрушает любую преграду, правит землей и владычествует над ее недрами. Нет в лесу свирепого зверя, который не смирился бы перед мощью богатства; нет в подводных пещерах ни единой живой твари — от малой до великой, — которая не покорялась бы его власти; нет в поднебесье быстрокрылой птицы, которая сумела бы от него улететь. Оно может взорвать недосягаемые глубины, над которыми громоздятся высочайшие горы; оно достанет со дна морского ничтожную песчинку и вынет ее сухой из-под толщи океанских вод.
Какие вершины не сравняло оно с землей? Какие препятствия не одолело? Есть ли невозможное, которое бы не стало по его манию возможным? Какие опасности ему страшны, какие беды неотвратимы? Существует ли для него несбыточное? Кто ослушается его закона? Богатство — ядовитейшая отрава; оно опасней василиска, ибо умерщвляет не только тело, но и душу того, кто дерзнул устремить на него взор. И в то же время сей смертельный яд несет в себе и противоядие: кто захочет, может сделать из него целительный бальзам.
Богатство само по себе не обладает ни честью, ни мудростью, ни властью, ни могуществом, не ведает ни добра, ни зла, не знает ни горя, ни радости и дает нам лишь то, чего мы сами у него просим. Словно хамелеон, принимает оно цвет того предмета, подле которого приютилось. Оно подобно воде Фенейского озера [120] , о которой жители Аркадии рассказывали, что кто ночью ее напьется — занеможет, а утром глотнет — исцелится. Так и с богатством: кто, захворав алчностью, заглушит голос совести и под покровом ночи примется стаскивать в тайники накопленное добро, тот при свете разума признает свой грех и вернет душе утраченное здоровье.
120
Фенейское озеро — озеро близ древнего города Фенея в Аркадии, гористой области Древней Греции, в центральной части Пелопоннесского полуострова.
Богач не проклят, а бедняк не спасен оттого лишь, что тот богат, а этот беден. Их спасение и гибель в том, как переносят они свое богатство или бедность. Если богач скопидомствует, а бедняк завидует, то богатый уж не богат, а бедный не беден, — и оба погубили свою душу. Истинно богат лишь тот, кто, много имея, не дорожит своими богатствами и тратит на себя ровно столько, сколько необходимо для поддержания жизни, а остальное отдает друзьям, одаривая достойных. Лучшая и полезнейшая для души часть богатства — та, которую они отрывают от себя и отдают другим, ибо лишние деньги — источник искушения и соблазна. Богатство сладко, а люди лакомки: уцелеет ли яблоко на иглах у ежа?
Божественное провидение пеклось о нашем благе и потому, распределяя свои дары, не погрузило их на один борт, а оделило ими всех равномерно,
Ведь золотым ключом можно отпереть врата рая; есть отмычки и для небесных замков. Это не значит, разумеется, что богатство угодно богу; но ему угодно пренебрежение богатством. Нищ не тот, кто беден да смешлив, а тот, кто богат да брюзглив. Только тот имеет всего вдосталь, кто довольствуется малым; лишь он может почитаться и богатым, и мудрым, и достойным.
Разумный берет за меру то, чем владеет, и с этой мерой подходит к тому, чего желает; и тогда он видит, что человеку не так уж много нужно и что взятый им шнур слишком длинен. Но когда шнур этот дают безумцу, он берет за меру то, чего алчет, и этим измеряет то, чем владеет, — но по божьему попущению мера его не имеет ни конца, ни предела, и охвати он своим шнуром хоть целое мироздание, все будет считать себя нищим.
Кто ничем не довольствуется, того ничем не ублаготворишь. Сколько ни хватай, еще больше останется такого, что тебе не принадлежит. Глаз алчного подобен пучине морской и бездне адовой, — он никогда не скажет: теперь довольно.
Ты богат и умен, если другие дивятся, как мало ты имеешь и как легко расстаешься с деньгами; ты глуп и нищ, если дивишься, как много денег у других и как мало у тебя.
Итак, я снова в Испании; я богат, очень богат — и все-таки еще более порочен, чем прежде. Бедность научила меня быть дерзким; богатство сделало беспечным. Если бы я умел властвовать над собой и довольствоваться тем, что имею, я бы ни в чем не испытывал недостатка. Но я был не таков и из-за денег рисковал жизнью и губил душу. Всего мне было мало. Однако что наживается без труда, то и проживается без толку. Я уподобился колесу нории: сколько воды оно наберет, столько же и выльет. Богатства своего я не ценил, денег не берег и разбрасывал их без счета. То были пропащие деньги, которые рассыпались прахом и гилью, ушли на вздор и беспутство. Кончилось это скверно, да и могло ли быть иначе? Чужое добро, как известно, впрок не идет. Богатство мое пропало, а с ним пропал и я сам. А как это случилось, ты узнаешь из дальнейшего.
Опасаясь погони, я поспешил покинуть Барселону и, объявив во всеуслышанье, что направляюсь в Севилью, пустился странствовать из селенья в селенье, по проселкам и перекресткам, путям и перепутьям. Ложь, уловки и выдумки понадобились мне для того, чтобы обмануть соглядатаев и помешать правосудию напасть на мои след. Ехал я на собственных мулах, с новым слугой, который ничего не знал о моих проделках, а путь я выбирал наудачу, сворачивая туда, где местность казалась красивее; сегодня ночевал здесь, завтра там, нигде надолго не задерживался и при всяком удобном случае менял платье: прибыв в какой-нибудь город, я первым делом переодевался во все новое, благо на это уходило каждый раз не более сотни эскудо.
Таким манером проехал я все прилегающие к Барселоне земли и очутился в Сарагосе. Я был рад, что прибыл в этот славный и знаменитый город. Молодость брала свое: денег у меня было вдоволь, сарагосские дамы славились красотой, и я решил провести там несколько дней. Впрочем, этого срока, да и вдвое большего, все равно бы не хватило, чтобы осмотреть город и насладиться его великолепием.
В Сарагосе так много прекрасных и внушительных зданий, повсюду заведен такой отличный порядок, в лавках столько разных товаров, а цены такие дешевые, что на меня словно опять повеяло Италией. Но там я столкнулся с обычаем, который поразил меня и даже ужаснул; я никак не мог примириться с местными нравами, не понимая, чем они вызваны. Ведь всем известно, что голова у женщин слабая, они возводят прихоть в закон, призрак принимают за действительность; как же можно понуждать честных вдов к тому, чтобы, забыв стыд и отбросив уважение к памяти покойного супруга, они кидались в омут или ходили, зажмурив глаза, по самому краю пропасти, куда их порой сталкивают даже нарочно?