Ханидо и Халерха
Шрифт:
— А ты, Пурама, в такой вот облезлой шкуре ходил? Ты кишки прошлогодние ел? Тебе-то помереть не дадут: сам просить из гордости не пойдешь, дык жена попросит. Тебе пришлют мясо. А мне? Кто мне должен? Никто!
— Они помолчать должны, когда я слушаю, — сказал Куриль Пураме, сказал, однако, не очень сердито, понимая, что рычать ему просто нельзя. — Чего торопить, куда нам спешить? Только и ты, Нявал, не про то говоришь, о чем спрашиваю.
— Про то говорю я, про то! — не испугался старик. — Ладно сказать не умею, а как я скажу и ладно, и быстро, если кругом все было неладно! С чего не знаю начать. Языку тяжело, силы нету и так говорить, как могу…
Из узеньких глаз старика выползли слезы. Но он не всхлипнул, не вытер носа. Куриль сделался хмурым и начал скорей разливать водку.
— Хозяйка, — сказал он, — выпей иди.
Жену Нявала Ниникай тоже ни за что не узнал бы, повстречайся она в чужом стойбище. Лицо ее стало темным, морщины углубились, и кожа теперь походила на кору старого дерева. Руки у старухи сильно дрожали: Пурама передал ей кружку, и водка стала выплескиваться через края. Ниникаю было невмоготу глядеть, как она жадно, неряшливо пьет.
Старик Нявал выпил бесстрастно и не поморщился, не обтер губ, будто не заметил горечи водки.
Не ополоснув кружек, старуха начала разливать чай. Но руки у нее дрожали еще сильней, и струя куда надо не попадала.
— Эпэхэй, не принимай на сердце обиду — давай я тебя заменю, — сказал Ниникай. — Нездорова ты.
— Значит, вот, Апанаа, — тихо заговорил Нявал, опустив голову. — Приготонься услышать самое плохое, о чем ты даже не думаешь… Ну, шаман Косчэ, шаман! — поднял он в отчаянии глаза. — Давно шаман. Только это не все… Это — ладно, это… так вышло. Язык отвалится, если дальше скажу.
Старуха неожиданно бойко вскочила, метнулась к пуору, упала, сжалась под самой ровдугой в комочек и тонкотонко заголосила.
А за пологом что-то решительно зашуршало — и все три гостя вздрогнули, услышав громкий звон бубна. Протяжная, на чукотский манер, песня разлилась по тордоху. Но песню эту вдруг заглушил отчаянный стук колотушкой, стук со звоном и треском об обруч.
Куриль увидел побледневшие лица Пурамы и Ниникая, а те увидели побледневшее лицо Куриля.
Пурама вскочил на ноги. Никто не успел опомниться, как он с силой рванул полог и отшвырнул его в сторону. Ниникай тоже вскочил. Увидев босого, косматого, широкоплечего парня с бубном и колотушкой в руках, Куриль отвернулся и с горя закрыл ладонью глаза. Визгливо закричала старуха; бубен, кажется, полетел почему-то вверх и со звонким стоном ударился о каркас; тордох заскрипел; раздалось хрипение троих мужчин: Косчэ, Пурамы, Ниникая.
Схватка продолжалась недолго: Пурама хорошо знал слабости ученика, хотя уж и не был очень силен, а вот Ниникай хотя и не знал, на что способен молодой богатырь, зато был силен и горяч. И вдвоем они ловко справились с лихим дикарем.
Куриль оглянулся, когда Косчэ лежал на полу со связанными руками и ногами. Он успел догадаться, откуда появился ремень, — его спутники все предусмотрели, ко всему приготовились, и эта решительность их очень обрадовала бы его, если бы не отвратительный вид Косчэ, заставивший ни о чем хорошем не думать. Ниникай приподнял связанного, чтобы он не лежал, а сидел, и Куриль получил возможность глянуть прямо в лицо своему счастью и своей беде. А лицо это мерзко кривлялось. Косчэ подражал Каке — он скалил белые зубы, стараясь обнажить десны, он разводил глаза врозь, морщился; и еще он чем-то походил на уродливую Тачану — может быть, длинными растрепанными косами, или нет — это Тачана походила на мужика, а теперь он на нее… Кровь ударила Курилю в голову: "Да зачем он мне нужен такой! Плюну, уеду. И погода хорошая. А попу привезу Сайрэ. Скажу, что у обещанного ста рики заболели. С Какой рассчитаюсь потом…" Он хотел отвернуться, но увидел, как связанный Косчэ повалился на бок и как в следующий момент Ниникай ударил ногой вроде бы в его руку или в бок. И только блеснувший на лету нож объяснил, что случилось. "Ого, нож припас. Кого ж он хотел ударить — себя, меня, Пураму?"
Однако происшедшее говорило слишком о многом, и мысли Куриля круто переменились. Шаманство, выходит, только прикрытие! Дело не в бубне. А в чем? На каком слове Косчэ оборвал отца?..
— Так, — увереннее заговорил голова, оборачиваясь к старику. — Кака, стало быть, принудил твоего сына взяться за бубен? Так это было?
— Что вам от нас нужно? — не ответил Нявал. — Сын нужен? Берите. Но ведь вы не возьмете. Шаман он, шаман. Видите сами.
— Не хочешь сказать, что натворил Ханидо и чем воспользовался Кака? Но мы знаем. Сам Кака нам сказал. Пока что троим. Поезжай в стойбище и проверь. Может он врет?
Лицо старика вытянулось, челюсть у него отвисла и щеки провалились.
— Н-не мог он… сказать, — покрутил головой Нявал. — Не мог. Обманываешь, Апанаа.
— Я с ним сейчас дерусь насмерть — он все козыри выложил. Узнал, что я еду к тебе, за твоим сыном примчался в стойбище. Так это было?
— Да, — сказал Пурама. — Перекрещусь. Трезвый приехал…
Нявал расширенными глазами следил за мелькающей рукой Пурамы.
— Но он же… это… Он же… Мы порешили молчать — и он, и мы… Я же платил ему за молчание!..
— Как платил? — за всех троих спросил Ниникай.
— Ну, дык… как? Песцами, чем же еще.
— Ну, Куриль, ты как хочешь, а я за это освежую Каку! — Ниникай тяжело дышал, оглядывая тордох, будто отыскивая глазами выход, чтобы немедленно броситься исполнять угрозу. — Я его освежую при всем народе…
— И много отдал? — спросил Куриль.
— Все, отдавал… — У старика обвисли плечи. — Договорились: вся добыча его, пока Косчэ не станет шаманом. Пока вдохновение не придет.
— Да ты ум потерял! Ему куда нужней было твое молчание. Потому что он мне, мне большую дорогу переходил, и ты мог бы требовать от него плату!
— Ох, ох, ох… — покачал головой Нявал. — Мне сильней нужно было молчание…
— Я хочу выпить еще, — сказал Куриль, делая передышку. Он боялся настаивать па ответе, которого не только не знал, но о котором и не догадывался.
Но тут не выдержало сердце старухи. Понимала она, что если и врет Куриль, то все равно не устоять Нявалу против двух богачей и Пурамы.
— Ох, говорила я, говорила — давай укочуем на морской остров, — сказала она. — Не согласился. Я знала, что здесь люди отыщут нас все равно. Уехали бы там спокойно в тот мир…
— "Уехали бы!", "Спокойно", — передразнил ее муж. — А он? Ему двадцать три. Одному, посередь моря, всю жизнь мучиться?
— А, признался! — налегала старуха. — Надеялся, зна чит! На что надеялся? На людях мучиться легче?
— Если не по своей воле, то люди могут простить, — сказал Ниникай осторожно: он тоже не мог догадаться, что же такое сделал Косчэ-Ханидо.